По лестнице, конечно, мог кто-нибудь пройти, но Светлану это не беспокоило. Ну, стоит себе беременная женщина, может, ждет кого… Показывать свое лицо и с кем-то общаться она не собиралась. Мужчины к беременной приставать не станут, а женщины – тем более.
Каждая ведь понимает, что если у женщины живот такого размера, то лучше ее не трогать.
Вот так она и стояла, прислушиваясь.
А в квартире на той же площадке, где жил В. П. Кленов, человек, которого поджидала Светлана, ссорились муж и жена. Дело еще не дошло, правда, до рукоприкладства, от устного выяснения отношений супруги пока не перешли к действиям. Но словесный поединок был в разгаре и изобиловал непарламентскими выражениями.
Жила в этой квартире странная пара, в общем-то, на взгляд соседей, вполне интеллигентная. Оба пенсионеры, оба ученые, он доктор наук, а она кандидат.
Но площадь квартиры уже несколько лет была разделена между супругами и ступать на чужую территорию было категорически запрещено, за этим следили ревностно. Ссоры в семье Баратынских, как правило, происходили на нейтральной полосе – на кухне, в коридоре или па балконе. Сейчас дверь в комнату мужа, где телевизор включен на всю громкость, была настежь открыта. Так же настежь была распахнута дверь в комнату жены – Софьи Сигизмундовны. Пока еще каждый чувствовал себя в безопасности, укрываясь на своей территории и оттуда источая яд.
– Да ты же полная дура! Полная! Ты дерьмо на палке!
– А ты козел!
– Я козел?
– Ты, а кто же! Или ты уже оглох на старости?
– Это ты дряхлая старуха! Посмотри на свою шею.
– Да я из-за тебя такая. Это ты меня довел, гнусный кобель!
– А ты сучка грязная!
– А ты кобель! Кобель! Всю жизнь ни одной юбки не пропускал, даже уборщиц в институте трахал.
– Все лучше, чем тебя. Была бы ты нормальной женщиной, тебя бы трахал.
– Это я, по-твоему, ненормальная? Да я и теперь могу замуж выйти.
– Так выйди, – расхохотался мужчина, почесывая волосатую грудь. Он был в спортивных штанах, в майке и в комнатных тапках на босу ногу. В правой руке держал литровую чашку с чаем, в которой плавала половинка лимона.
– Да если бы я захотела, я бы тут же нашла себе партию!
– Да я бы свечку поставил за этого дурака! Кстати, надо говорить – пару, а не – партию.
Уже несколько лет Павел Павлович и Софья Сигизмундовна не обращались друг к другу по имени. Самым распространенным обращением являлось короткое «ты», и в это слово-лилипут вкладывался максимум презрения.
Иногда мужчина и женщина удивлялись, как это две буквы, два звука могут столько вместить в себя – такую гамму чувств, столько гнева, злобы и ненависти.
– Да ты же маразматичка, – отхлебывая чай, бросил в открытую дверь мужчина и на этот раз поскреб не грудь, а голень, задрав штанину выше колена.
Он сделал это демонстративно, повернувшись к открытой двери. Реакция была такой, словно бы он показал своей жене немытую задницу. Софья Сигизмундовна сидела в своей комнате, но казалось, стены для нее не преграда, и она видит сквозь толстую кирпичную кладку. За долгие годы совместной жизни и муж, и жена так хорошо изучили друг друга, что даже находясь в разных комнатах, прекрасно представляли, что и кто в данную минуту, в данную секунду делает.
– Что, обезьяна, спустил штаны и чешешь волосатую задницу?
– Такую задницу и почесать не трех. А вот тебе никто не чешет.
– Еще не хватало!
– А для кого это ты себя блюдешь?..
Если бы сейчас у них зазвонил телефон, то первый, добравшись до трубки, наверняка сказал бы, что другого нет дома и никогда больше не будет, мол, впредь его здесь не ищите. Зная это, друзья и знакомые давным-давно перестали набирать номер Баратынских.
Муж покинул свою территорию: чай в литровой кружке кончился, и ее следовало занести на кухню, вымыть и спрятать в свой шкафчик. Можно было, конечно, это и не делать, оставить ее на телевизоре. Но муж завелся, ему хотелось активных действий, ему надоели словесные перепалки, ведь жене от них хоть бы хны, только себя накручиваешь. Держа перед собой чашку, он вышел в коридор, подошел к комнате жены, пока еще стоя за порогом, и громко произнес:
– Дура ты, дура!
И тут же, словно черт из шкатулки, выскочила жена.
– Ты бы уж молчал, умный нашелся! Вспомни, кто тебе докторскую написал, ты же без меня двух слов связать не можешь! – и жена, не удержавшись, смачно плюнула в мужа.
А он судорожным движением, забыв о том, что его кружка пуста, попытался плеснуть чай своей супруге в лицо. Вместо воды вылетел выжатый теплый лимон, ударил ей в грудь и упал на ноги.
– Ах ты, сволочь! Мерзавец!
– Дура! – рявкнул разъяренный муж.
Тыльной стороной ладони он вытер плевок на майке, затем вытер руку о портьеру, прикрывавшую дверь жены, развернулся, направляясь на кухню. И в этот момент, в это мгновение том «Анны Карениной», сделав в воздухе несколько оборотов, ребром ударил в лысый затылок, да так сильно, что Павел Павлович чуть не упал..
Он-то ожидал, что вдогонку полетит тапок или, в лучшем случае, полотенце, а никак не прижизненное издание графа Льва Николаевича Толстого. Он резко развернулся, на всякий случай прикрывая руками голову, и уже было замахнулся, чтобы запустить в жену чашкой, но та оказалась проворнее. Филенчатая дверь захлопнулась, щелкнул ключ в замке, и керамическая чашка, с такой удобной ручкой, такая объемистая, долго сохраняющая чай горячим, разлетелась вдребезги.
Удобная ручка осталась до обидного целой, она как белая колбаска лежала прямо у босой ноги хозяина.
– Сука! Сука! – крикнул Баратынский, понимая, что бросаться на дверь бессмысленно: та сработана не в наши безобразные времена, а сорок лет назад, на совесть, из хорошего дерева, петли крепки, замок надежен.
Он все еще стоял и пыхтел, изрыгая проклятия на голову жены. А та громко хохотала за дверью, понимая, что теперь недосягаема для волосатых, короткопалых рук постылого спутника жизни.
И тут зазвонил телефон, с которого, в общем-то, и началась ссора. Дело в том, что жена как-то, позвонив по межгороду и наговорив на изрядную сумму со своей институтской подружкой, наотрез отказалась оплачивать счет. Собственно, весь разговор сводился к тому, какой Павел Павлович мерзавец, сволочь, подонок, мразь, грязный кобель, скупердяй и к тому же импотент. Часть из этих обвинений была правдой, но, ясное дело, оплачивать подобный разговор из своего кармана он отказался наотрез. Жена же не оплачивала счет из одной ей ведомого «принципа».
Муж подошел к телефону, снял тяжелую трубку и услышал голос той самой подруги из Питера.
– Супруга ваша дома? – после короткого молчания осведомилась она.
– Пошла ты… – и Баратынский дал несколько направлений, одно похлеще другого. А затем заорал так, чтобы жена услышала сквозь дверь:
– Да сдохла она, уже похоронили, и я успел помочиться на ее могилу!
Чтоб и ты сдохла! – и Павел Павлович с чувством глубокого удовлетворения и выполненного долга нежно положил трубку на рычаги телефона.
А сам устало опустился на банкетку рядом с телефонной тумбочкой, ожидая эффекта, который произведут его слова на спрятавшуюся за дверью жену. Та на время затихла, оцепенев. Минуты через три ключ медленно провернулся в замке, дверь распахнулась.
Софья Сигизмундовна стояла, держа в руке бронзовый канделябр.
– Я знала, что ты мразь, но не думала, что до такой степени.
– Это я мразь?
– Да, ты. Сейчас же позвони ей и извинись.
– А кто оплатит звонок? Или ты, может, рассчитываешь, что я стану платить за твои разговоры? Оплати-ка сперва счет, а потом звони подруге и узнай, как она со своим климаксом живет! Тебе ее опыт пригодится.