— Уйду я из этого гадюшника, Шевчук, — сказала Тамара. — Пашкевич у Тихони под каблуком, против нее он никогда не пойдет. Меня давно «Книжный мир» переманивает, не хотелось своих бросать. Привыкла… Однако плетью обуха не перебьешь.
Тамара не ушла — ее «ушли». Как ни горько было в этом признаться Шевчуку, ее уход обрадовал его: каждый день встречаться, разговаривать уже стало для него настоящей мукой.
Глава 12
Томясь от безделья, Шевчук уныло ходил из угла в угол своей комнаты. Он больше не ощущал недавней злобы к Веронике, лишь тоску и недоумение. Почему, ну, почему все так глупо и гадко вышло? Ее внезапное замужество лишь усилило эту тоску. Сказочный принц, о котором в глубине души мечтал Шевчук, был старше тестя и толст, как откормленный хряк. Шевчук не знал, что и подумать, — слишком уж было противно. Одно дело — купить любовь на час, на сутки, а другое — на всю жизнь. Рита твердит, что дочь счастлива. Вопреки всем его опасениям, она не пошла по рукам, добилась своего — богатства и независимости. Некрашевич сделал из нее примадонну, скоро премьера «Жизели», где она будет танцевать главную партию. Могущество старого барбоса, похоже, не знает границ. А вдобавок — у них будет ребенок. Вероника говорила Рите: пять–шесть спектаклей — и все. Затем он отвезет ее в Швейцарию и положит в клинику. на сохранение. С ума сойти. А почему, собственно? Рита права — радоваться надо. Только привкус у этой радости горький, противный. Как могло случиться, что тоненькая, как былинка, девочка, на которую он дышать боялся, оказалась такой деловой, расчетливой и целеустремленной стервой?
Шевчук подумал о крохотной капсуле радиоактивного кобальта, которая сейчас убивала Пашкевича, о раздражении, которое все чаще охватывает его при виде больной жены, и сжал руками виски. Да все оттуда же, откуда еще…
Смеркалось. Шевчук работал в своей комнате, когда приехала Вероника. Наверное, Рита сказала ей по телефону, что он заболел. Шевчук услышал звонкий голос дочери в прихожей, и у него обмерло сердце. Он не видел дочь с августа, с тех пор, как она ушла к Некрашевичу. Правда, Вероника сделала несколько попыток помириться, но он решительно отклонил их. После этого Вероника заезжала. домой и перезванивалась с матерью только когда он был на работе.
Он вскочил с тахты и замер за дверью, ощущая солоноватый привкус крови, — губу прикусил, что ли? Господи, как ему хотелось распахнуть эту дверь, обнять свою девочку, свою единственную, прижать ее к груди, провести ладонью по шелковистым волосам… Но когда Вероника постучала, он заорал, срываясь на визг, вопреки всему тому, что чувствовал, что переполняло его:
— Вон! Убирайся отсюда! Я не хочу тебя видеть!
— Что ж, как хочешь, — ответила Вероника из–за двери, голос ее дрожал от обиды. — Я думала, ты добрее. Пока, мамочка, я тебе завтра позвоню.
Он слышал, как Рита прочиликала на костыле через прихожую, наверное, провожала Веронику, как глухо хлопнула входная дверь. В закладывавшей уши тишине вернулся и рухнул на тахту, лицом в подушку, задыхаясь от слез, не понимая, что с ним случилось, почему он снова сорвался.
Снова застучал костыль: тук, тук…
— Шевчук, — сказала за дверью Рита, — ты чу–чудовище. Лучше бы я умерла…
— Да! — полный отчаяния, крикнул он. — Лучше бы ты умерла! И я тоже!
Глава 13
Пашкевич знал: как начнешь день, так он и пройдет.
День начался скверно.
Пока Виктор раскапывал от снега и разогревал машину, он пил кофе в своем кабинете. Лариса еще спала. За окном стояла темень. Без десяти восемь Клава зашла убрать поднос. Пашкевич вспомнил недавний разговор с Шевчуком.
— Я тебе оставлял роман «Утренняя звезда», прочитала?
— Не прочитала, Андрей Иванович, — отмучила.
— Вот как? Чем же он тебе не понравился?
— А там все как у нас. Шахтерский городок, работяги, грязь, нищета… Я как–то к брату в Горловку ездила, ну будто оттуда списано. Шахты закрываются, людей выбрасывают на улицу, мужики пьют по–черному… И любовь там какая–то… я целую ночь проплакала. Представляете, туда приехала молодая учительница. В нее один офицерик втрескался. И такой гад — в первый же вечер под юбку полез. А она не дала. Так он до чего, сволочь, додумался! Сказал своим солдатам, что она — проститутка, и адрес дал. Они в увольнительную поддали в этом… в пабе, ну, в кабаке, по–нашему, и завалились к ней — человек десять. Учительница — в крик, а они решили: цену набивает. Изнасиловали ее, скоты, всем стадом, а она от этого умом повредилась и повесилась. — Клавдия вытерла журнальный столик, за которым он завтракал, и этой же тряпочкой мазнула по глазам. — Ну подумайте сами, кому охота про такие ужасы читать? У нас своего горя — хоть веревочкой завей, мне лично чужое без надобности.