Никита Сергеевич умело вёл заседание, все время проявлял интерес — создавалось впечатление, что он всё понимает. Его окружение — Л.И. Брежнев, Ф.Р. Козлов в основном помалкивали, лишь поощрительно улыбались. Вообще я давно замечал, и на разном уровне, что в нашем авторитарном обществе подчинённые молчат или подают изредка реплики, подтверждающие точку зрения начальника или подчёркивающие его ум или остроумие.
Наконец деловая часть закончилась, и Н.С. широким жестом пригласил нас всех отобедать с ним. Мы, естественно, не возражали — нам в высшей степени любопытно: а что сегодня на обед у „самого“?
Неизвестно откуда появились другие члены Политбюро, все расселись вперемежку. Хочу отметить, что таких собраний было два, в 1961 и в 1962 годах (я не вёл никаких записей, события перемешались) . В памяти остались отдельные эпизоды. Помню, например, комментарий Н.С. Хрущёва к записке А.Д. Сахарова. Андрей Дмитриевич настаивал в ней на прекращении испытаний, призывал к взаимодействию с империализмом. Последний пункт особенно раздражал Хрущёва, он говорил примерно так: „ Товарищ Сахаров не знает, что такое настоящий капитализм, у него лучше получается, когда он занят своим делом. Но я обещаю: когда в следующий раз поеду за границу, возьму с собой Сахарова, и пусть он убедится, что с ними невозможно иметь дело “.
Насколько я знаю, своего обещания Н.С. так и не выполнил.
Обед начинался с солидной, примерно получасовой речи „хозяина“ исключительно на политическую и международную тему. Но и она закончилась. Начались здравицы в честь вождя. Помнится, как один академик (не наш , он, видимо, пришёл с другого совещания) , обратившись к Никите Сергеевичу, с огромным энтузиазмом и пространно убеждал его, что тот не только почетный шахтёр, металлург и т. п., но к тому же ещё и почётный атомщик.
Сидящий со мной рядом Ильичёв (по-моему, из Идеологического отдела ЦК КПСС) , которому явно надоел затянувшийся ритуал, с непроницаемым лицом шепчет, и мне отчётливо слышно: „Ну даёт!“ С другим моим соседом, министром обороны Р.Я. Малиновским, — беседа вполне деловая. Я предлагаю ему различные варианты бомб, он со всеми моментально соглашается. Только потом, на трезвую голову, я оцениваю юмор министра.
Никита Сергеевич предложил нам продолжить обед, сам ушёл, сославшись на дипломатическую встречу и на что-то ещё . Мы с восхищением подумали: вот работают!
* * *
По прошествии лет многие события, в которых довелось участвовать, представляются в ином свете. Да, мы радовались своим победам. Гордились первым искусственным спутником Земли, влюблялись в улыбку Гагарина — всё было наше, советское. Не хуже, чем у них там, „за бугром“.
Крупным событием было испытание первой атомной, а затем водородной бомбы. Мы тогда догоняли американцев. Это многое объясняло. Появление 100-мегатонного заряда знаменовало качественно иной этап — мы вроде бы выходили на рекорды, оставляя американцев позади.
Политики (и генералы от политики) убеждали друг друга, что в идеологическом отношении, в соревновании двух систем, как тогда было принято выражаться, это очень сильный козырь. Кое-кто и сегодня не прочь продемонстрировать „ядерные мускулы“. Мне жаль, если события того времени нас ничему не научили.
6. Когда тема себя исчерпала
В тех местах, где создавалось ядерное оружие, существовал, как уже отмечалось, жесточайший режим секретности. Об этом напоминали не только ряды колючей проволоки на въезде и выезде, но и многочисленные ограничения в обыденных вещах — от переписки с родственниками до (помилуй бог!) случайного контакта с каким-нибудь иностранцем.
Но даже в этих условиях люди не разучились свободно мыслить. Напротив, именно в таких закрытых городах, где правила бал Наука, где высшим критерием был профессионализм, не столь рьяно вели свою „воспитательную“ работу штатные идеологи КПСС. Временами казалось, что они просто побаиваются совать нос в наши профессиональные дела — для них это был тёмный лес.
По молодости лет мы этим даже бравировали. Да и время было какое — XX съезд КПСС, разоблачение культа личности Сталина, хрущёвская „оттепель“! Иллюзию свободы мы поспешили принять за свершившийся факт. И вскоре едва не обожглись…
Осенью 1956 года меня и М.П. Шумаева (мы оба числились в парткоме агитаторами-пропагандистами) вызывает к себе секретарь по идеологии, чтобы прояснить положение в Венгрии. Оно к тому времени действительно было неясное, официальных разъяснений, оправдывающих КПСС, ещё не поступило. Мы недоумевали: зачем войска? Вразумительных объяснений не получили, однако диспут возник острый. В это время один человечек, незаметно от всех нас, включил магнитофон, а затем передал запись в горком партии в Челябинск-40 товарищу Мордасову.
А в ту пору идеологическая спираль, чуть было ослабленная, вновь стала закручиваться. Начался интенсивный поиск диссидентов, чтобы применить к ним карающий меч — в назидание всем остальным. Дело приобретало крутой оборот. Взволнованный В.Ю. Гаврилов кричал на меня: „Что ты там наговорил?!“ Положение осложнялось тем, что к нам ехал секретарь Челябинского обкома партии Михаил Соломенцев, впоследствии ставший членом брежневского Политбюро. Ему нужны были свежие разоблачительные факты. Мы же поначалу чувствовали себя вполне уверенно: нас позвали, мы что-то спросили, нам что-то ответили…
Но вскоре пришлось раскаяться в своём легкомыслии.
Вначале, во время слушания „дела“ на парткоме, события разворачивались, как я и предполагал, сравнительно спокойно. Но вдруг со стороны многоопытного политика последовал неожиданный вопрос: „ Консультация консультацией, а что вы на самом деле думаете по поводу этих событий? “
И тут меня понесло. Глупый карась попался на крючок.
На следующий день приезжал М.С. Соломенцев, чтобы произнести разоблачительную речь на партактиве города. В этот критический момент все силы включились в нашу защиту: Д.Е. Васильев, В.Ю. Гаврилов, А.А. Бунатян, К.А. Каргин и другие. В результате был достигнут компромисс: разгром будет, но в общей, обезличенной форме. Нам же надлежало помалкивать.
Так и вышло: разгон, пафос, гневные тирады с трибуны — и где-то в глубине зала двое потихоньку сопят, потеют и молчат.
Я с глубокой благодарностью вспоминаю своих самоотверженных старших товарищей, для которых гуманность и порядочность оказались выше партийной солидарности.
Много лет спустя, на другой партийной конференции, Армен Бунатян неожиданно для всех принялся демонстративно цитировать какую-то псевдонаучную чушь из журнала „Коммунист“ — официоза КПСС. А закончил словами, повисшими почти в гробовой тишине: „ Вы что-нибудь поняли? Я — нет!“
Естественно, пошли круги по воде, которые достигли ЦК КПСС и рикошетом ударили по „верхам“ нашего министерства. Ситуацию удалось нейтрализовать, подключились многие, было в этом коллективном заступничестве и моё скромное участие.
Я тогда, помню, сам обрушился на Армена: „Хоть бы посоветовался заранее!“ И получил в ответ высоконравственный урок, запомнившийся на всю жизнь: „В критические моменты, если ты на что-то решился, бери всю ответственность на себя. Советуясь, ты часть ответственности перекладываешь на другого — невольно делаешь его своим соучастником“.
Политический климат в нашей стране от десятилетия к десятилетию менялся с широким размахом, переходя от „оттепели“ к „крутым заморозкам“ и наоборот. Это ярко прослеживается на одной конкретной судьбе — судьбе академика Сахарова. Мы подробно беседовали об этом несколько лет назад с Г. Гореликом, который живо интересовался историей атомного оружия и личностью А. Сахарова. И я считаю возможным привести фрагмент магнитофонной записи того разговора с минимальными стилистическими поправками.
Г.Г.Какие отношения связывали вас с Андреем Сахаровым?
Л.Ф. Лично с академиком Сахаровым я никогда прямо не работал — в профессиональном смысле. Хотя мы встречались, большей частью в Москве — на совещаниях у руководства, научных конференциях. В конце 60-х он уже был не в Арзамасе, а в Москве и уже тогда начиналось его „диссидентство“. Как следствие — появляются протесты, в том числе академический.