Тило фон Вильмовски не был настоящим Круппом, компрометирующий материал против него был более серьезным, и его суд вел себя по-другому. Да, конечно, никто не мог доказать, что он принимал участие в покушении на фюрера. Его отвращение к насилию было широко известно, и он оставался лояльным членом нацистской партии. Тем не менее его корни слишком глубоко уходили в кайзеровскую Германию, чтобы нацисты могли считать его своим. Он писал письма, критикуя СС, он пытался помочь одному еврею. После длительных допросов ему вменили в вину знакомство с заговорщиками, участие в протестантском богослужении и требование лучшего обхождения с иностранными рабочими. Он «подтвердил» все три обвинения. За его преступления суд официально исключил его из рядов нацистской партии и отправил в концлагерь.
Лагерь этот был Заксенхаузен на реке Хавель; еще до истечения трех четвертей года ему было суждено стать могилой ста тысяч человек. Берта, узнав о беде Тило от Барбары, попыталась послать туда своего шофера с едой (было бы интересно узнать, как она представляла себе жизнь обитателей концлагеря!), и дочь барона, Урсула, принесла пакеты к воротам. Ему не передали ничего. С наступлением зимы положение Тило стало отчаянным. Ему было почти шестьдесят лет, до дня своего ареста он вообще не знал, что такое лишения, и можно только удивляться тому, как хорошо он переносил холод. Позже он объяснял это тем, что всю жизнь проводил много времени на открытом воздухе. Однако худшее было еще впереди. Когда передовые части армии маршала Жукова приблизились к лагерю, его комендант, штандартенфюрер СС Кейндель, построил 40 тысяч еще остававшихся в живых заключенных в две колонны и под проливным дождем погнал их на запад. Отстававших убивали тут же; врач Красного Креста, следовавший за колонной, насчитал двадцать трупов на протяжении первых четырех миль — все эти люди были убиты выстрелом в затылок. Только на одиннадцатый день колонны были перехвачены американскими войсками. Барон, когда его вернули к жизни, поклялся, что никогда не забудет «этого преступления», этого «стыда и позора немецкой нации». Позднее он написал в своих мемуарах: «Стало совершенно ясно, что Германия потерпела крах!»
* * *
Как ни был предан Альфрид воюющей Германии, наиболее важным для него оставалось благосостояние фирмы. Концерн уже взвесил свою будущую позицию и выработал крайне дерзкий и беззаконный план. Если бы про него проведал фюрер, он разделался бы с Круппом без всякой пощады. Но альтернативой было заведомое банкротство. К 1942 году Густав накопил более 200 миллионов марок в ценных государственных бумагах. Этот тюк гербовой бумаги представлял собой основу наследства Альфрида, и ему предстояло от нее избавиться. Повреждения, которые причиняли налеты английской авиации заводам Круппа, требовали новых капитальных затрат. Как указывал в то время член совета директоров Фридрих Янсен, «мы должны так укрепить наше финансовое положение, чтобы после окончания войны мы были в состоянии восстановить заводы собственными средствами». Поэтому ликвидация ценных бумаг началась с первого же дня воцарения нового Круппа.
Его помощники согласились, что такая политика будет наиболее здравой. В Нюрнберге Иоганнес Шрёдер, помощник Янсена, показывал:
«Под воздействием этих воздушных налетов и положения на фронтах мы поняли, что Германия проиграла войну, и в строгой тайне говорили об этом между собой... Ввиду надвигающегося поражения директора Круппа больше всего стремились к тому, чтобы спасти хоть что-нибудь для послевоенной эры. Мы хотели, чтобы фирма встретила будущее в состоянии такого финансового здоровья, которое помогло бы ей уцелеть... Вместо того чтобы помещать свои активы в военное производство, а затем лишиться их, фирма приняла новую политику и тайно старалась держать свои активы в Наиболее ликвидной состоянии. Она избавилась от облигаций военных займов, требовала возмещения военного ущерба наличностью и добилась выплаты наиболее крупных долгов империи».