Чувства Берты остались для нас тайной. По-видимому, она была слишком ошеломлена, чтобы испытать какие-либо сильные эмоции. За ней ухаживали самым необычным способом. Первая встреча состоялась в кёльнском театре. Находившаяся среди зрителей Берта с возмущением заметила, что на нее пристально смотрит какой-то взбудораженный, высокий, очень худой человек, одетый в костюм для верховой езды. На ногах у него были забрызганные грязью ботфорты. Он стоял подбоченясь в проходе между кресел партера. Незнакомец не хотел ее обидеть — совсем наоборот. Это был Альфред, ездивший верхом заключать новый контракт. Он мимоходом попал в театр и, бросив случайный взгляд на Берту, сразу же, так сказать, «в седле», принял решение.
Альфред преследовал Берту по пятам целый месяц, настойчиво твердя ей (как позже он вспоминал), что «там, где», по всей видимости, у него «был только кусок литой стали, неожиданно оказалось сердце». Он добивался взаимности до тех пор, пока Берта не сказала: «Да». Последовавшие затем события были столь же поразительны. В Эссене было объявлено о помолвке во время шумного празднества, специально устроенного на заводе. Всю ночь шла орудийная пальба, и крупповцы с пылающими факелами в руках маршировали по улицам древнего города, распевая псалмы.
При неуемном характере Альфреда простое семейное счастье было невозможно. Никто не мог ужиться с человеком, который едва выносил сам себя. Брак Альфреда с Бертой был заранее обречен на неудачу, и свидетелям семейной драмы оставалось только выяснить ее подлинные причины. Здесь решающее значение имел душевный склад первой Берты Крупп. Но о нем мы имеем смутное представление, как и вообще обо всем, что касается самой Берты. О ее прошлом сведения также ограниченны. Мы знаем только, что она отнюдь не была аристократкой: дед ее работал кондитером у архиепископа, а отец состоял инспектором рейнской таможни.
Чувства Берты по отношению к мужу остаются для нас загадкой. С другой стороны, Альфред проявлял все признаки влюбленности и по-своему, самым нелепым способом, пытался сделать Берту счастливой. Он соглашался, что Штаммхауз — непригодное для них жилье. Этот дом должен оставаться на своем нынешнем месте как памятник его отцу и как напоминание крупповцам, что их хозяин — выходец из той же скромной среды, что и они сами. Обменявшись 19 мая обручальными кольцами, новобрачные переехали в новый дом. «Молодой» муж назвал его «Гартенхауз» («Дом в саду»). Сохранились фотографии этого дома. Он выглядит крайне нелепо. Можно было бы назвать его самым безвкусным сооружением эпохи архитектурного сумасбродства, если не учитывать, что на закате своей жизни Альфред еще ярче продемонстрировал, какие дикие архитектурные идеи он способен осуществлять, когда всерьез возьмется за строительное дело. Несомненно, Гартенхауз имел свои странности. Построенный в середине заводской территории, он был окружен оранжереями, где бродили павлины, рос виноград и зрели ананасы. На крыше дома находился наблюдательный пункт, снабженный подзорной трубой, что позволяло хозяину дома держать в поле зрения заводские ворота и следить за опаздывающими рабочими. Перед главным входом расстилался замысловатый лабиринт английских скверов, фонтанов, островков, усеянных яркими цветами, и сооруженных из шлака гротов. Гартенхауз стоял спиной к Гусштальфабрик, и Альфред был уверен, что его жена может даже не вспоминать о соседстве завода, если, конечно, не будет заходить в его «воронье гнездо» на крыше. Но Альфред ошибался.
Рур сильно изменился по сравнению с сороковыми годами. Германия стояла на пороге грандиозного промышленного подъема, которому было суждено за какие-нибудь полвека свести на нет превосходство англичан. Ее угольная и металлургическая промышленность заключили между собой знаменательный союз; с каждым годом сталелитейщики использовали все больше кокса, и с каждым годом небо над головами жителей Рура становилось все более серым и мрачным.
Воздух вокруг Гусштальфабрик был насыщен смрадом, и не было никакой возможности оградить от него внутренние помещения дома. Густые клубы маслянистой копоти вызывали увядание цветов, чернили фонтаны, покрывали жирным слоем оранжереи. Иногда Альфред просто не мог ничего разглядеть сквозь стекла своего «гнезда». Во все комнаты проникал черный дым, пачкая только что выстиранные салфетки и белье, прежде чем прачка успевала покинуть дом. Но этим дело не ограничивалось. Альфред устанавливал на заводе все более громоздкое оборудование, и работа паровых агрегатов сотрясала фундамент его дома. Берта не могла держать посуду на буфете: все, что она ставила туда после завтрака, к обеду оказывалось разбито. По-видимому, Альфред не придавал значения бытовым неудобствам: он гордился своим домом и, к досаде жены, стал даже домоседом. Когда однажды Берта в присутствии одного из друзей мужа пожаловалась Альфреду по поводу разбитой посуды, тот ответил (и преданный друг записал его слова в назидание потомству): «Стоит ли горевать из-за каких-то фарфоровых тарелок; я заставлю клиентов возместить убыток». А когда Берта попросила мужа увести ее из дому хотя бы на один вечер, чтобы побывать на концерте, Альфред резко возразил ей: «Прости, это невозможно! Я должен следить за тем, чтобы мои трубы непрерывно дымили. Когда я услышу завтра грохот моего кузнечного молота, его звуки будут для меня более приятной музыкой, чем игра всех скрипок мира».