– Знаю. Это однофамилец того, что про каталу роман написал. А нам от этого-то что? Вот маманя ко мне с сеструхой приедут. Что, нельзя было меня в наш Горьковский госпиталь отправить? Мамане с Валькой два дня на поезде пилить. А так бы ко мне каждый день ходили… Ну и что? Умное твое начальство в Москве – эти Ельцин с Путиным?
Мельников не стал отвечать, но, закрыв глаза, попытался думать об Ольке…
Один раз она приезжала к нему в учебку. Еще, разумеется, до Чечни. Ребята тогда раззавидовались. Все приставали, – расскажи, да расскажи. В учебке вообще – ни стариков, ни дембелей нет, если не считать сержантов – командиров. А так, все ребята на год – два моложе его, неженатые, многие вообще девчонку за грудь не трогали никогда. И как свет в казарме погасят, все давай про секс сочинять!
Распаляют друг дружку небылицами разными, про то, как училку в девятом классе оттрахали, или как заехавших к ним в село студенток жарили-пережарили… А он, Мельников, студент третьего курса, уже мужик: два три года разницы, когда тебе восемнадцать – это как десять лет разницы, когда тебе сорок… Юная десантура восемнадцати лет так разволновалась, его Ольку увидав, что и покой потеряла, – расскажи, да расскажи! Дикие какие-то, будто молодую женщину первый раз увидали, в самом деле…
Мельников вдруг придремал немножко. Так, минуток на несколько. Приятно так придремал. И приснилось ему, что он летает. А летает в церкви. Будто в правом приделе того храма, где еще бабушку отпевали, когда он маленьким совсем еще был, так же стоит открытый гроб. А лежит в этом гробу он – сержант Мельников. В новеньком камуфляже с сержантскими лычками на погонах, с медалью "За Отвагу" на груди… Лежит он в гробу совсем бледный, в скрещенных руках бумажная иконка и свеча. Лежит, а видит он себя со стороны. И что интересно, все чувства его – глаза и уши – как бы могут летать по всему храму отдельно от тела. Вот поднялся он под купол храма и принялся разглядывать узкий служебный проход, опоясывающий подкупольное основание, и задумался, а как же сюда залезают? Однако тотчас заметил маленький лаз, прикрытый чем то вроде дверки, и сообразил: а-а-а, это они снаружи, с крыши храма сюда залезают, если что… Потом, полетав еще от одной росписи, к другой, внимательно разглядывая каждую трещинку на стене, каждый отколуп штукатурки, он опустился вниз и подлетел к хорам, что расположились на антресоли, покрывающей центральный вход. Он подлетел, и стал разглядывать регента, ритмично взмахивающего руками и худым лицом своим как бы сопереживающего каждой нотке и радующемуся каждому рождающемуся звуку..
Мельников глядел на поющих женщин, старых и молодых. Головы их были покрыты платочками. Шелковыми, газовыми… разными. И были они все разные. Красивые и некрасивые. Но лицо каждой из певчих было серьезно и – такого слова Сашка ранее не употреблял – о-ду-хо-тво-ре-но.
Он полюбовался на женщин и полетел к алтарным воротам. В раскрытых створках он увидал четверых священников, они окружили престол и, растянув над ним золотое парчовое полотнище, делали им некое колыхание. И тут Мельникова что-то затормозило. Он не смог влететь туда – сквозь алтарные ворота. И остановившись, стал пятиться и полетел назад. Назад и направо – туда, где стоял гроб. В котором лежал он – в новеньком камуфляже и с медалью "За отвагу" на груди.
– Ах, ну и приснилось мне…
– Что приснилось, дорогой? – спросила тетя Люба, санитарка, некрасивая добрая женщина, без которой большинство из них – раненых и неподвижных, не могло теперь обойтись, без ее ловких и добрых рук, трижды в день заботливо вынимающих из-под их жарких тел холодный белый фаянс госпитального инвалидного мини-унитаза…
– Да вот приснилось, что в церкви я летал…
– Это душа твоя летала.
– И как будто умер я…
– Ну, значит, не скоро теперь помрешь.
– А вот летел, летел, а в алтарь – не могу…
– Знаешь, когда выпишешься, сходи-ка ты в церковь, сержант Мельников – божий человек. … …
Глава 6.
1.
В лагере, где преподавал взрывное дело Ходжахмет – курсантами были одни лишь девушки.
И всех девушек обязали закрывать лицо.
Не из-за того, что так велит закон Шариата, а скорее потому, что тут могли быть внедренные агенты ФСБ, которые потом вполне могли по памяти восстановить фотороботы курсанток, будущих девушек – снарядов.
Распорядок жесткий. Молитва пять раз в день. Еда – три раза в день. Подъем, молитва. Утренние теоретические занятия. Молитва. Завтрак. Снова занятия. Потом обед и практические занятия на полигоне. Снова молитва. Еда. Занятия. И так до позднего вечера.
Кроме Володи-Ходжахмета – остальные преподаватели – арабы или турки. Уроки вели на русском языке. Это не Афганистан – это Чечня!