– Все ждут, все ждут команды, – спокойно твердил Володя.
И вдруг – рвануло!
Рвануло – и крик! Ужасный крик.
Девушки – кто попадал, кто врассыпную… Потом почти одновременно сработали девять шашек, заложенных в ямки. Дробью, как канонада на салюте.
Красная Шапочка и не такое слыхала, когда их село пять дней бомбили… Но вид Белки с оторванной кистью вверг Шапочку в состояние ужаса. Она вдруг совершенно отчетливо представила себе, что это ее младшая сестра…
– Айсет! – крикнула Красная Шапочка, – Айсет, не умирай, я тебя сейчас перевяжу…
Белка лежала на спине. Совершенно бледная, как белая крахмальная простыня.
Лежала и глядела на Красную Шапочку своими огромными черными глазами. Ей уже не было больно.
Володя сделал ей два укола промедола, наложил жгут, перевязал. Теперь ждали санитарную машину.
– Белка, – позвала ее Красная Шапочка, – Белка, теперь ты поедешь домой…
– У меня нет дома, – ответила Белка еле слышно, – у меня нет дома, мне некуда ехать…
И вдруг она разрыдалась. Вова сделал ей еще один укол. Белка перестала биться…
И Красная Шапочка вновь представила себе, что это ее сестренка Айсет…
– Все, хватит, – сказал Ходжахмет. – Машина пришла…
Да, пришла машина. Санитары погрузили носилки в кузов.
– Прощай, Белка! – крикнула Красная Шапочка…
Она так и не узнала, как ее настоящее имя.
Уродство, которое взрыв причинил Белке, не вызвало в Красной Шапочке отвращения к учебе. Наоборот, она теперь с еще большим вниманием слушала объяснения инструкторов.
Володя-Ходжахмет сделал разбор случившегося.
Он показал всем Белкин конспект. И с усмешкой на тонких желтых губах, сказал:
– Если вы пришли сюда цветочки и бабочек рисовать, то из вас ничего не получится.
Война, а особенно подрывная война, не терпит мечтательных. Наша война любит конкретных.
И Красная Шапочка приняла эти слова. И единственное, о чем она теперь позволяла себе мечтать – это была месть. Ложась в холодную и жесткую постель, перед тем как выключалось сознание, она представляла себе, как войдет в Кремль, и как навстречу ей выйдут все самые главные начальники русских. Их министры, их генералы, их артисты и ученые… И она, войдя в середину этой толпы, замкнет цепь…
Красная Шапочка ненавидела мужчин.
Она ненавидела их за то, что она сама не родилась мужчиной. И когда ночью, ей хотелось любви и ласки, она уже не представляла себя в объятиях артиста Бочкина или американского инструктора Джона, она представляла себя в толпе русских, опоясанная зарядом в два кило самого мощного чешского пластида… …
2.
Перед самым Новым годом нога позволила Мельникову не только вприпрыжку перемещаться по палате, но потихонечку и на костыликах выходить в коридор, в курилку, и что самое главное – к сестринскому посту. Особенно, когда там дежурила Катюша Шилова. Сутки через трое. Это у них так график назывался.
Сестрички на хирургии вообще – все как на подбор, красавицы. Но Катюша, она такая милая, такая тихая и беззащитная, что сорок или пятьдесят пацанов из битой и стреляной, но бесшабашной десантуры, горелых матерщиников-танкистов, или саперов с оторванными конечностями, все, кто лежал на отделении, в дни ее дежурства – становились пай-мальчиками.
Мельников любил выкатиться к ней после отбоя и поговорить, когда уже тихо, и никто не дергает с этими бесконечными капельницами или уколами.
Мать приехала в Ростов сразу, как только узнала о его ранении. Взяла на работе "за свой счет", потом сняла угол у каких-то пенсионеров, живших неподалеку, на берегу Дона, и каждый день приходила после утреннего осмотра, разговаривала с лечащим врачом, с сестричками, с начальником отделения.
– Езжай, мама, домой, – твердил Мельников, – выпишут меня скоро и комиссуют – дома увидимся, в Москве.
– Вместе домой поедем, – отвечала Вера Вадимовна, – тебе ведь трудно теперь будет одному.
– Почему одному?
– А потому, что нужна тебе такая жена, которая ухаживать будет за тобой, заботиться будет. А без уважения, да без любви, кто ж позаботится о тебе?
– Ты че, мам?
– А то, что Олька твоя вот даже и не едет к тебе.
– Ну и не надо, пока я такой. Вот поправлюсь, сам приеду.
– Да нельзя же так, сынок, любить только когда здоров, да когда деньги есть!
Любовь, ведь она мужу и жене на то дается, чтобы и в горе, и в болезни друг дружке помогать.
– Мам!
– А вот и мам! Не невеста она тебе. Тебе бы вот на такой жениться, как сестричка эта, что в эту смену работает..
– Катюша Шилова.
– Вот-вот, Катюша Шилова.
– Ладно, мам, ты чего, в самом-то деле?
– А вот и то, что умру я, а кому ты будешь нужен? Олька твоя всегда хвостом вертела. Тебе после такого ранения, доктор-то говорит – особый уход нужен будет.
А у тебя ни образования, ни профессии. Олька тебе не жена – попомни мои слова. Я о твоем будущем думаю.
– Мам, все будет нормально, меня теперь, как героя, в любой институт без экзаменов примут.
– А жить на что будешь? На пенсию военную? Это ж по нашим московским меркам – крохи! На такие деньги Ольку свою не прокормишь.
– Да что ты все Олькой меня попрекаешь?
– А потому что болит сердце у меня, как ты жить будешь? Ты же сын мой единственный. А я не вечно с тобой рядом буду, да и потом – что я тебе могу дать, кроме ухода? Тебе надо крепким тылом обзаводиться, сынок. Такой женой, чтобы и работа у нее была, а главное, чтобы любила тебя и не бросила бы ни в болезни, ни в какой другой передряге.
– Ну…
– А вот женись на этой сестричке, она вон какая заботливая. Я ею давно любуюсь.
Мне б такую невестку.
– А Олька?
– Вот попомни мои слова, не приедет она сюда…
– Ну-ну.
– А вот и ну-ну. А Катюшенька наверняка бы за тобой в Москву-то поехала бы – только позови!
– Ладно, мама, нормально все будет…
И мать с сыном надолго замолчали. Мельников задремал, а Вера Вадимовна сидела подле госпитальной койки и глядела в окно.
А Мельникову приснился сон.
Приснилось ему, будто он дома – в Москве, в своей комнате, в коммуналке на Аэропорту. И что сидит он на диване и слушает музыку. А поют… Иконы…
Старинные, в серебряных ризах, как те, что когда-то у бабушки Клавы висели в углу. Спаситель, Матерь Божия, Никола Угодник. И вот кажется ему, будто лики на иконах – живые, и что они не то чтобы сами поют песню про то, как хочется спать, но подпевают… И верно подпевают:
When I wake up early in the morning
Lift my head – I'm still yawning
When I'm in the middle of the dream
Stay in bed – float on stream Please don't wake me, please don't shake me Leave me where I am I'm only sleeping…
И Мельников ничуть не удивился такому обстоятельству, но совсем наоборот, даже обрадовался, и смотрел на иконы с не меньшим обожанием, как если бы это были артисты с Эм-Ти-Ви… И в том, что они пели любимую песню, ему показался добрый знак. Знак чего – он еще не знал. Но когда проснулся и увидел подле себя мать и Катюшу Шилову, пристраивающуюся с капельницей к его и так уже колотой-переколотой руке, улыбнулся им обеим и сказал нараспев:
– Please don't wake me, please don' t shake me, leave me where I am, I'm only sleeping…
– Другие ребята кричат во сне, а ты поешь… Да еще и по-английски, – с самой милой детской улыбкой своей сказала Катюша, ловко протирая сгиб его руки ваткой со спиртом.
– В другое бы время меня как шпиона за это арестовали, – пошутил Мельников.
– Видно, на поправку идешь, скоро к себе в Москву поедешь, – сказала Катюша и снова улыбнулась ласково и по-детски, как наверное, улыбалась бы ему младшая сестра, кабы ее Бог дал.
Но не было у Мельникова младшей сестры.
Один раз Мельников спал… Катюша поставила ему капельницу, потом сделала укол, и он спал… И Катюша, уже сменившись с суточного дежурства, не ушла домой, а сидела подле него, и пока он спал, она читала ему сказку.
– Маленького дельфиненка звали Фи. Он был совсем маленьким, но при этом очень веселым и резвым. Ни одной секунды Фи не находился в покое – он все время то обгонял маму справа, то слева, то заныривал в глубину, то выскакивал из воды в воздух и, пролетев несколько метров над волнами, снова падал в родную стихию. "Такой непоседа!" – жаловалась на него мама своим подружкам – дельфинихам. "Только никогда не уплывай от меня далеко! – говорила она дельфиненку. – В море так много опасностей, а ты еще совсем маленький".