Кровь… Кровь шла. Значит, она еще жива. Жива не для любви но для смерти. … …
4.
Рядовой Пеночкин служил трудно. Наверное, оттого, что характер у него был смирный. Никого не хотел обижать. А вот его обижали все кому не лень.
Выражаясь армейским языком – "чмурили". И как своего – ждал рядовой Пеночкин приказа на увольнение нынешней банды дедов-дембелей, ждал, когда они обопьются своей водки, как от пуза напились на недавнюю еще стодневку, и как напоследок вдоволь покуражившись, разъедутся наконец по домам и станет ему – рядовому Пеночкину тогда полегче… А там, через годик и сам уже начнет считать деньки, по сантиметру отрезая каждый вечер от ритуального портновского метра.
А пока. А пока – очень трудно дается ему эта служба.
Вот ставят машины на "тэ-о". На техническое обслуживание, значит. Ну, помыть, естественно, поменять масло в двигателе, если надо, то и в трансмиссии масло поменять. Зажигание, клапана отрегулировать. То, да се… И ладно свою машину – это, как говорится – святое. Но ему – Пеночкину приходится каждому деду-дембелю машины обслуживать. Причем самую трудную и грязную работу выполнять. Колесо зиловское перемонтировать – наломаешься, кувалдой так намашешься, что и девушки уже не снятся.
Как вечер, в казарме едва покажешься, а дедушка – Панкрат – этот ефрейтор Панкратов сразу на него, на Пеночкина, – ты че, дух, совсем припух что ли? В парке работы нет? Дедушкину машинку давай иди помой. И в кабинке, чтоб дедушке было уютно сидеть – прибери.
И ладно только бы мыть. Мыть – дело не трудное – прыскай себе из шланга, да думай о своем. О маме, о девчонках-одноклассницах. А то ведь, заставят тяжести таскать. Те же аккумуляторы. И что самое обидное – его же аккумулятор новый с его же Пеночкина машины – дед-Панкрат заставил на свою переставить, а ему старый свой отдал. Теперь у Пеночкина машина заводится только с буксира. Мучение по утрам. И глушить нельзя. А горючку – те же старики у него же молодого и сливают.
Так что и глушить нельзя, а и гонять мотор тоже – соляры всегда в самый обрез. А прапорщики Крышкин и Бильтюков – что по снабжению и по ремонту, те все видят, а только посмеиваются. И ротному – капитану Репке… Фамилия у него такая – капитан Репка, так чтоб ему пожаловаться – ни-ни! Себе же хуже будет. А капитан ругается! Опять Пеночкин заглох на марше. Сниму с машины – пойдешь в караульную роту – через день – на ремень. А там – с ума сойдешь, да и деды там еще сильней лютуют.
Иногда думалось, – вот стану я дедом. И что? Неужели тоже буду молодого чмурить-гонять?
Ну, до этого надо еще служить и служить.
Маме Пеночкин не жаловался. И девчонкам… Пеночкин переписывался с двумя одноклассницами. Но не были они его девчонками в том понимании, как это принято в армии, мол девчонка, которая ждет. Ни с Танюшкой Огородниковой, ни с Ленкой Ивановой ничего у него не было. Просто переписывался, и это грело. Очень даже грело.
Маме вообще по жизни досталось. Отец их бросил, Пеночкину еще пол-годика тогда только было. А у ней еще баба Люба парализованная. Так и металась мама между фабрикой да приусадебным огородом. И Пеночкин рос мальчиком болезненным. Сколько мама с ним насиделась в этих бесконечных очередях к докторам!
Так и зачем маму теперь мучить и расстраивать рассказами про деда – Панкрата?
Все у меня нормально. Здоров. Служу как все…
И когда перед стодневкой деды наехали на него, мол пиши мамане, чтоб денежный перевод прислала, он – Пеночкин, не поддался. Так и сказал, – нет у нас денег, нищие мы с мамой. С меня, хотите – кожу сдирайте, а матери писать не стану.
И отстали от него. Врезали пару зуботычин, и отстали.
Пеночкин подцепил своего ЗИЛа к дежурному тягачу, завел с толчка.
Покурил сидя в кабине. Покурил, хоть молодым в парке это и запрещалось по всем писанным и неписанным уставам. Так, дернул три затяжки, да захабарил. Денег на сигареты – то нету. Каждый свой хабарик примы, словно драгоценность какую в пилотке носишь.
Дед-Панкрат дверцу открыл, – ты че, дух поганый, припух? Ща под погрузку на склады окружные поедем. Я в колонне за тобой. Заглохнешь – убью, понял?
В колонне они без старших машины поедут. Это и хорошо, но это же и плохо.
Хорошо, потому что можно ехать и думать о своем. А Пеночкин не умел ехать и думать о своем, если в кабине старший. Пусть даже и не говорит, пусть даже молчит, а уже Пеночкин напряжется весь и не может думать-мечтать. Так что, в колонне ехать хорошо. Будет он думать про хорошее. Про маму. Про девчонок. Вот вернется он – Пеночкин домой, отдохнет месячишко, вскопает маме огород, пойдет на их фабрику в транспортный цех – шофером. Или вообще, устроится дальнобоем, если повезет. Женится. Только вот не решил еще, на ком. Так что, хорошо одному ехать без старшего машины.
Но это же и плохо. Потому как если случиться чего – заглохнешь, или поломаешься, только с него и спрос потом, и некому хоть бы даже присутствием своим защитить от деда-Панкрата.
На складах загрузились быстро. Там вообще как в американском кино – погрузчики шмыгают – вжик-вжик! Задом машину подал, борт задний опустил, два раза тебе по четыре ящика кинули – и отъезжай! Правда, целый час потом Репка колонну строил – выстраивал. Пеночкину пришлось мотор заглушить – а нето соляру пожгешь, потом в дороге встанешь, дед-Панкрат по шее надает. А ведь это он же у него и слил пятьдесят литров. И задвинул куда то гражданским. И уже, небось, и водки купил.
Ехали быстро. Вместо положенных сорока, Репка гнал где то под пятьдесят.
Торопился, наверное к своей вернуться. Красивая у него жинка. Солдаты треплются, будто изменяет ему, но врут. Они всегда, как красивую увидят, так врут про такую всякие гадости. Вот и дед-Панкрат брехал, будто она с прошлогодними дедами гуляла.
Жрать в армии всю дорогу охота. А когда они обедать будут, ротный не сказал.
Правда, Леха Золотицкий молодой боец Пеночкиного призыва заметил вроде, что на кого то там грузили термоса со жратвой. Может, когда разгрузимся, так и дадут?
Вспомнились мамины праздничные обеды. Раз в месяц, с получки, мама покупала в фабричном магазине мяса и делала борщ. Такой вкусный, такой аппетитный! Жарила котлеты. И еще пекла пирог. С капустой.
Ах, как бы он сейчас рубанул бы маминых котлет с гречневой кашей!
Вот женится, будет денег приносить домой много. Шофера – дальнобои, прилично зарабатывают. И его жинка будет ему борщ и котлеты делать на каждый день. Ленка Иванова? А хоть бы и Ленка Иванова. Она хорошая. Она добрая.
К исходу третьего часа движения, настал какой то критический момент и Пеночкина стало клонить в сон… И он ничего не успел понять, когда что то грохнуло, когда Леха Золотицкий, что ехал впереди, врезал вдруг по тормозам, когда слева из лесополосы стали выбегать какие то люди, не понял, не успел понять когда распахнув его дверцу, в него в упор разрядили пол рожка.
Бородатый, тот что стрелял, брезгливо морщась, стащил неживого, поникшего на руле Пеночкина, вывалил его из кабины, и бросив на сиденье еще неостывший свой АКСУ, по-хозяйски сел на водительское место.
– Алла Акбар!
– Алла Акбар, поехали!
И Володя Ходжахмет, сидя в передней машине, на том месте, где еще минуту назад сидел капитан Репка, включил рацию на передачу, – - Движемся. Готовь принимать. Груз в порядке. Алла Акбар.
А рядовой Пеночкин, который так и не стал дембелем, не вернулся к маме на ее котлеты с гречневой кашей, и не женился на Леночке Ивановой, остался лежать в кювете. И с ним остались и дед-Панкрат, и Леха Золотицкий, и капитан Репка. И еще шестнадцать пацанов.
*****************************************************************
– Против нас, против меня работает Ходжахмет, – сказал Старцев.
Сказал как бы к никому не обращаясь.
И тут, спохватившись, обернулся к Цугаринову, – - Мельникова, Мельникова нашли?