Георг
P.S. И вам удачи с Имитатором.
Закончив, он отдал письмо эльфу и приказал как можно скорее передать его Максимилиану. Домовик низко поклонился и исчез, после чего Георг принялся за ужин. Влад по-прежнему был мрачен; сам факт предстоящей акции пугал его, а если бы он знал, где именно и с расчетом на кого он будет проведён… Всё-таки, как такой человек попал в организацию Грина?..
Георг коротко кашлянул, едва не закашлявшись; горло изнутри словно царапнуло чем-то острым.
— Я всё хотел спросить. Могу? — Влад отложил вилку и настороженно кивнул, и Георг продолжил: — Это касается твоей семьи. Я никак не могу понять: твой дед сражался рядом с Геллертом Гриндевальдом, твой отец — самый ярый защитник равноправия магов в современной Европе, а ты состоишь в группе, работающей для Тёмного Лорда, и в данный момент помогаешь сыну главного врага своего отца готовить теракт. Почему так?
Отвернувшись, Влад глухо спросил:
— Зачем тебе это знать?
— Меня всегда интересовало, что может заставить людей предать убеждения их семей, — прямо ответил Георг. — И если тебя это волнует, брату я рассказывать ничего из услышанного не собираюсь.
— Меня не волнует мнение Макса, — в первый раз за последние дни в его голосе появилась твёрдость, почти резкость. — Я с Адлером, потому что многим обязан ему. Я не с отцом, потому что его идеи устарели и могут привести наш мир только к краху. Такой ответ тебя устроит?
Вежливо кивнув, Георг спокойно добавил:
— Я искренне уважаю твоего отца, Влад, и жалею, что он не на нашей баррикаде.
Штайнер вздохнул, как-то погрустнев, поднялся из-за стола и, механически пожелав спокойной ночи, ушёл. Георг не держал его — он узнал, что хотел. На какой-то момент промелькнула мысль, что Влад, видимо, очень несчастен, но жалости она не вызвала.
«Жалеть можно бездомного щенка в январский день, — сказала когда-то давно, лет десять назад, мать, когда Георг спросил, не испытывает ли отец сожалений, разрушая чью-нибудь карьеру или целую жизнь. — Прочее — недопустимо, потому что это проявление слабости. Слабость и колебания, вызываемые сочувствием, ведут к проигрышу, а наша семья не проигрывает».
«А любовь — тоже слабость? — спросил в ответ Георг, задумчиво глядя на неё. — Потому что я люблю вас и отца, люблю брата и не думаю, что ради чего бы то ни было смогу от этого отказаться».
«И не нужно, — мама погладила его по голове, и на её строгом лице промелькнула такая редкая улыбка. — Любовь и уважение друг к другу делают нас сильнее, помогают преодолеть всё».
Уже засыпая, Георг думал вовсе не о том, что предстояло ему сделать завтра; его мысли целиком занимала та девушка, Эльза Лихтенберг, которую Максимилиан вёл в венскую оперу на открытие сезона. «Кажется, скоро наша семья станет больше», — он поймал себя на том, что думает об этом со странным, беспричинным, казалось бы, удовольствием.
Утро было серое, промозглое и туманное — в общем, обычное для этого места. Георг встал в половине девятого, и Влад вместе с ним, однако не совсем понятно, зачем: на место действия он не пошёл бы, даже если бы и не было запрещения на участие от Адлера, а бомба ещё накануне была им в последний раз проверена и защищена дополнительными чарами. И всё равно, когда Георг вышел, Влад был на кухне, присматривая за варящимся в турке кофе, — бледный и вымотанный, с отчётливыми тенями под глазами. «Не спал всю ночь, — понял Георг и слегка прищурился. — Размышлял об акции и теперь станет пытаться отговорить меня?»
— Не знал, что ты сам варишь кофе, — получилось неестественно хрипло: горло болело, и Георг с досадой подумал, что ещё пара дней в этом сыром городе, и простуда с потерей голоса ему обеспечена.
Влад на это только пожал плечами и, наполнив чашки, протянул одну Георгу.
— Надеюсь, нет никаких добавок? — ему почему-то представилось, как зельевар подмешивает в напиток снотворное, чтобы не допустить юношу с бомбой на вокзал. «Неужели поднялась температура? — Георг немного нахмурился. — В здоровую голову такая мысль применительно к Владу бы не пришла…»
— Ни сахара, ни сливок, лишь немного перечного зелья от простуды, — Штайнер указал на флакон, стоявший на разделочном столе; значит, обратил внимание на состояние напарника. — Британские зельевары выяснили, что оно хорошо сочетается с кофе, эффект приходит быстрее, — он сделал глоток, помолчал немного, словно бы собираясь с мыслями; Георг уже приготовился к длинной тираде о нравственности и грехах, но вместо этого Влад сказал: — Насчёт той твоей просьбы пару недель назад… У меня сейчас будет свободное время, и я могу научить тебя варить некоторые снадобья, если ты ещё хочешь.
— Да, разумеется. Спасибо, — от кофе сделалось теплее, и боль в горле стала слабеть.
— Мы уедем сегодня?
— Завтра с утра, как я договорился с хозяйкой. Не хочу срываться через несколько часов после взрыва, это вызовет подозрения.
— Конечно…
Они позавтракали в молчании и распрощались очень коротко; Влад мялся, но выдавить из себя пожелание удачи так и не смог, просто кивнул и запер дверь, когда Георг вышел из квартиры с кейсом в руке, крепко сжимая утолщённую ручку.
Он добрался до вокзала пешком, ловко лавируя в утренней толпе первого сентября, стараясь никого не задеть, — знал, что механизм надёжен и не даст осечки, но всё же иррациональное и алогичное подсознание требовало защищать бомбу от чужих прикосновений. Георг не слишком спешил, но всё равно пришёл на вокзал Кингс-Кросс почти за час до условного времени — он любил приходить заранее. Сделал по зданию круг, ещё раз всё осмотрев и убедившись, что магловская охрана дремлет, после чего встал у разделителя, противоположного тому, за которым скрывалась магическая платформа, — обычный пассажир, ждущий свой поезд.
Теперь оставалось только ждать — и читать.
Как Адлер любил Баха, в его музыке в любую пору находя успокоение для души, так Георг любил Шиллера, и томик с его стихами всегда был у него с собой. И вот сейчас, стоя среди толпы, ожидая условного часа, минуты свершенья, он в который раз перечитывал их — эти строки.
Ещё я вижу, как она стояла,
Прекрасней всех, в кругу прекрасных дам;
Как солнце, красота её блистала, —
Я подойти не смел к её стопам.
Сладчайшая тоска мне грудь стесняла,
Когда я зрел весь блеск, разлитый там;
И вдруг, как бы на крыльях вознесённый,
По струнам я ударил, потрясённый.
Напрасно я пытаюсь вспомнить снова,
О чём в тот миг на лютне я вещал.
В себе орган я обнаружил новый,
Что мой порыв святой отображал:
То дух мой был, порвавший вдруг оковы,
В которых годы рок его держал, —
Дух, из глубин которого восстали
Те звуки, что божественно в нём спали.
Когда же струн давно умолкло пенье
И прежний строй души я ощутил, —
Я в ангельских чертах её боренье
Стыдливости и страсти различил;
И, сладких слов услышав обращенье,
Я в небеса, казалось, воспарил…*
Мимо кто-то пронёсся стремглав, и Георг невольно отвлёкся. Молодой человек с букетом ромашек подбежал к вагону только что прибывшего поезда, с подножки которого в этот самый момент спрыгнула девушка с низкими хвостиками и ярким рюкзаком за спиной. Парень подхватил её на руки и закружил, а она смеялась, обнимая его, а когда вновь оказалась на земле, с чувством поцеловала и скрыла пылающее лицо в ромашках.
Георг следил за ними, чуть склонив набок голову, — он пытался представить себе бегущего так брата с букетом полевых цветов. Не получалось, как был он ни старался. Максимилиан никак не виделся ему на перроне, но легко — в центре роскошного бального зала, дарящим розу красивой девушке в дорогом платье — его невесте. Георг почему-то знал, что так всё и будет, чувствовал раньше, уверился после последнего письма. Вот только была ли Эльза Лихтенберг той девушкой, которая сможет заставить «дух прорвать оковы»? Он надеялся на это, но опасался, что нет — у брата слишком прочная броня, выкованная в лучшей кузне если не всей Европы, то Швейцарии уж точно — мастерской Винтерхальтеров.