Но он не удержался. Пошел напролом.
— Отучились понимать доброе слово?
Директор, насмешливо улыбаясь, крикнул:
— Матрос, да ведь тебе угрожают!
Саша медленно поднялся с постели, глухо пробубнил :
— Кто-то что-то как будто сказал...
Рашит не нашелся, что ответить, только заметил:
— А хоть бы и так...
Ответ его новички расценили как робость.
— Матрос, да ведь он тебя еще уговаривает! — хихикнул Директор.
Саша, сделав несколько шагов в сторону Рашита, поплевал на ладони. Наверное, чтобы не чесались. И тут же, с ходу пантерой метнулся на Габдурахманова, которому еле удалось увильнуть от удара. Ну, конечно, такие номера Рашит не прощал. Просто кровь потомственного кочевника не позволяла отступать. Он нанес молниеносный удар снизу вверх по подбородку Саши. Матросов лениво рухнул на койку, затем сполз на пол.
Все это произошло так внезапно, что никто не сумел отдать отчета в происшедшем. Саша медленно поднялся и, разжимая кулаки, мрачно сказал:
— Матрос такие дела не забывает и не прощает.
Ему впервые пришлось познакомиться с боксом, весь его боевой опыт состоял из случайных кулачных боев, где исход решался силой или упорством.
Когда новички остались одни, Директор, скрывая усмешку, спросил:
— Матрос, мы им это припомним, ведь верно?
Саша лишь горько усмехнулся.
Рашит кинулся прочь. С ним такое случалось впервые. С тех пор как он стал командиром отряда, он и думать не думал, что придется на кого-то поднять руку или на ком-то срывать злобу.
Первое, что полагается делать в таких условиях, пойти и доложить начальнику колонии. Но Рашит знал, что Стасюка нет. Он — в лесу.
Вернувшись к себе, Габдурахманов открыл общую тетрадь и написал нетвердой от волнения рукой: «28 апреля 1941 г. я нокаутировал воспитанника».
Это совсем не успокоило его. Он тут же осознал, что запись в общей тетради — жалкая попытка обелить себя.
Но что делать?
Вспомнив, что с утра носит в кармане письмо из родного аула, он разорвал конверт. Увидев неровные крупные буквы, ясно представил себе, как оно писалось: старая тетка Халима, добрая и слезливая, сев около печки, диктовала, а ее дочь, маленькая Зугра, высунув язык, старательно выводила каждое слово; сама тетка не умела писать по-русски. «В первых строках нашего письма мы посылаем вам поклон от Хамза-бабая, от Ибрагим-агая, от Исмаила и Валия...» — тетка перечислила почти полдеревни. Внимание Рашита привлекли слова: «Мы слышали, что в колонии ты стал командиром, мы плакали, услышав эту радостную весть на старости...»
Даже письмо, как бывало раньше, не успокоило его. Оставалось одно — честно отработать наказание...
Пришел день освобождения из карантина. Но радость была омрачена тем, что за ними явился знакомый им Колька Богомолов. Ребята из карантина опешили: вот уж не думали, что он еще раз рискнет предстать перед ними. Неужели он забыл, что получил взбучку?
Держался он по-прежнему недоступно.
— Первое важное предупреждение — убрать за собой постель, — приказал он с большим удовольствием.
Кислород не спешил подняться. Саша тем более не старался показать особое усердие.
— Второе важное предупреждение,— заявил чуть погодя Богомолов, — придется оставить вас еще на один срок в карантине... Вижу, тут понравилось.
Вот это возымело мгновенное действие. Никому, ясно, не хотелось торчать в этой дыре.
— Третье важное предупреждение — становиться по ранжиру и ждать моей команды...
Ребята хихикнули, но не стали бунтовать. Сделали вид, что примирились...
...Саша Матросов с грехом пополам выдержал срок карантина, еле дождавшись того дня, когда перед ним во всю ширь распахнется дверь, цепко держащая его в заключении. В первое мгновение он как будто даже ошалел. Он дышал удивительно чистым воздухом, полным аромата.
Ветер принес волнующие запахи черемухи и сирени, бог знает каких-то диких степных трав, неизвестных и неведомых колонисту. Ох и наглотался он воздуха!
Под волшебным впечатлением ясного и веселого утра он точно забыл, что выход из карантина не является еще самой свободой. Колония сразу дала о себе знать, как только он переступил порог приземистого здания.
— Ать-два! — скомандовал Колька Богомолов, не давая Саше опомниться.
— Куда ведешь? — спросил Саша, резко обернувшись.
— Как куда? — даже опешил тот. — Приказано в корпус вести.
У Саши потускнел взор. С этого часа у него рухнули все надежды. Его зачислили в седьмую группу, ввели на второй этаж монастырского здания и показали койку возле окна: