— Твоя.
Седьмая группа, между прочим, ничего не делала без того, чтобы не строиться. Командой шагали на завтрак, в школу, на обед, в цех... Короче говоря, только в туалет ходили без строя.
На что же он надеялся?
В первый же выходной день ему удалось на какое-то мгновение улизнуть из-под надзора. Именно в тот вечер он впервые увидел над своей головой случайную чайку.
Ну самую обыкновенную. Одним словом, сизокрылую. Чайка, конечно же, случайно залетела на территорию колонии. Может, она попала сюда по пути с Белой на Уфимку?
Чего уж тут скрывать, в то воскресенье серокрылая птица будто подняла и унесла с собою душу подростка. Птица скрылась за забором, а он остался стоять с сильно запрокинутой головой и бьющимся сердцем. Он знал: теперь ему не найти покоя.
Саша заметался по двору, как в тесной клетке. Куда ни сунется — забор в три метра.
Снова он с неприязнью вспомнил начальника милиции.
«Попался в капкан, словно суслик, — скривил он губы. — Чего я, слепой, что ли, был? Втерся в доверие. Красивые слова произносил. Будто до него лучшего друга у меня не было...»
Стараясь взять себя в руки, он неслышно шептал: высоченные заборы и стража на каждом углу потому, что у всех колонистов уйма грехов. У одних — с гулькин нос, у других — целый короб.
Ангелов тут не держат. Это точно. Он по себе знает.
Не было таких базаров и вокзалов, не говоря уже о пристанях, где бы он не промышлял. С гордостью подумал: ничего не скажешь, слыл отменным бродягой. Там, где суета, столпотворение, толкучка, — это мир Саши Матросова. Точнее, бывший его мир.
Теперь за высоким забором остается лишь вздыхать. Даже грязный чердак или опрокинутая лодка, под которой он ютился в ненастное время, казались неописуемым раем по сравнению с жизнью в неволе.
Что было, то было... Разве всегда он знал, где застанет его следующая ночь?
Бродячая жизнь учит надеяться лишь на свои кулаки. Главное — нельзя отступать, подставляя противнику спину. Надо держаться до конца, если даже противник силен как дьявол.
...Перед глазами всплыла пристань, богатая сушеной воблой и арбузами. Пьяный матрос ни с того ни с сего полез драться. Саша понял сразу, что будет бит по всем правилам. Но не отступил. Пожалуй, из-за упрямства. А потом трое суток отлеживался на прибрежном песке, отплевываясь кровью.
В другой раз трое таких же беспризорников, как и он сам, напали на него ночью на глухом полустанке. Одним словом, позарились на его флотскую шинель. Саша дрался, прислонившись к вагону, защищая себя от коварных ударов в спину.
...Любой узник первым делом исследует свою конуру. Пол и потолок, а вслед за этим и стены, сантиметр за сантиметром, щель за щелью.
Точно так же поступил и Саша. Он обошел всю территорию, куда можно было пробраться, словно новый начальник, по акту принимающий все хозяйство. Разведка не дала утешительных результатов: мышь, и та не прошмыгнет, где уж тут человеку.
Неожиданно где-то за забором протяжно загудел пароход. У мальчишки дух захватило. Он прождал целую вечность, надеясь, что еще разик загудит судно. Но где там!
Его взгляд не задерживался на всякого рода стендах и лозунгах, призывающих стать образцово-показательной личностью. В нем постепенно зрела удалая мысль, что тут он временный гость, а там видно будет...
Его уже искали. Об этом шепнул Директор, как только Саша переступил порог общежития.
— Все до одного направились в клуб. Тебе, между прочим, пообещали хлеб и воду.
«Хлеб и вода» — похуже карантина. Матросов об этом догадывался.
— Ну их!
Саша, сняв ботинки, растянулся на койке.
— Хоть разденься,— стал умолять Директор. — И меня ни за что ни про что взгреют.
— А ты кто такой?
— Дежурный.
Саша присел и жестом подозвал к себе Директора.
— За что срок получил?
— Что было, то проплыло...
— Хана тебе... Предвижу, что оплеуху заработаешь.
— Понятно, — сказал Директор, на всякий случай останавливаясь шагах в пяти. — Всегда меня тянуло к старшим. Такой уж с рождения.
— Ты чего вокруг да около... За что, спрашиваю, загребли?
— Они магазин очищали, а я у них звонком был...
— Ясно...
Сна ни в одном глазу. Где-то ветер хлопнул форточкой. По стеклу хлещет дождь.
«Как дальше быть? — спрашивает он себя. Но ответа нет: — Как уломать себя?»
Трудно себя неволить, почти невозможно. Однако придется как-то приноровиться к колонии, ничего не поделаешь.