Она только развела руками.
— Если уж цех постановил закрыть дверь, тут уж никакая сила ее не откроет.
— Ты же воспитательница!
— Коллектив ошибается в тысячу лет один раз.
— А ты меня не воспитывай. Делай, как сказано!
Ну и шляпа же ты, Саша. Ведь это самое «воспитание», чего он так чурался, давным-давно шло полным ходом. То, что он жаловался на коллектив, уже было признанием его силы... Его авторитета.
— Пойдемте со мной, поможете переставить мебель, — проговорила она. — Кстати, уважительное обращение на «вы» ввел еще сам Петр Первый. До него все «тыкали» друг друга. Даже смешно, сперва бояре никак не могли привыкнуть к такому обращению. Царю порою приходилось некоторых бояр даже наказывать...
— Ты... Вы тоже хотите меня наказать?
— Ведь вы же, как полагаю, не боярин?
— Нет, — чистосердечно признался Саша.
— Только вот о чем договоримся: ни в коем случае об этом инциденте никому ни слова. Если ребята пронюхают, то в стенной газете меня изобразят в царской одежде, а вам приделают бороду...
Не следует особенно строго судить Рашита. Он завел дневник, как только узнал, что Петр Филиппович Стасюк ежедневно что-то записывает в тетради. «Может, — решил он, — всем воспитателям положено записывать то, что с ним время от времени происходит?»
Сперва с ним ничего не случалось, и он не знал, что записывать. А дневник, коли уж завел, требовал того, чтобы в нем хоть что-то было. И мыслей никаких не приходило в голову, хоть плачь. Вот почему на первой странице его дневника черным по белому было написано: «1 февраля 1941 года. Сегодня купил баночку ваксы и два подворотничка из сатина».
«Кабы что случилось со мной! — мечтал он. — Хоть хорошее, хоть худое!» Потом стал ругать себя последними словами: «Хлюст ты эдакий, начальству подражаешь!»
Даже одно время он совсем забросил свою общую тетрадь. «Чего же гнуть фасон? — упрекал он себя.— Лучше куда-нибудь швырнуть свой дневник, пока никто не прочитал о черной ваксе и сатиновом подворотничке».
Так продолжалось, пока ему не случилось подраться с Сашей Матросовым. Первая и, очевидно, настоящая запись появилась лишь тогда, когда он однажды начиркал: «Я нокаутировал воспитанника!»
Подумать только, какой казус с ним приключился! Рукоприкладство — самое распоследнее средство, коим когда-либо пользуется воспитатель. После этого долго еще перед его глазами стояло растерянное лицо Матросова. Не сразу стерлась и ухмылка, застывшая на губах Митьки Мамочкина. И уж до конца своих дней не забыть, как от восторга взвизгнул Мишка Директор.
Немного погодя Рашит еще раз вернулся к этому случаю. «В тот день, когда человек становится воспитателем, его одаривают всеми правами, за исключением одного — бить по морде воспитуемого».
Такой ход мыслей со всей очевидностью говорил о том, что Рашит Габдурахманов все еще переживает свой, по существу, антипедагогический поступок. Он ждал, что вот-вот станет предметом разноса. Начальнику колонии ничего не стоит поставить Рашита по команде «Смирно!» и во всеуслышание объявить о лишении его всех командирских прав. «Это будет справедливо», — заранее готовил он себя к самому худшему.
Но что-то Стасюк медлил с возмездием. Он все еще не вызывал его в свой кабинет и на людях не ставил по команде «Смирно!».
Лишь после того, как Саша Матросов вверх ногами ходил по цеху, Рашит сказал: «Теперь почти что я не жалею о случившемся. Одно обидно, что тогда, в карантине, не ударил в полную силу».
Такая мысль была ужасной сама по себе. Мало ли чего недопонимаешь, когда тебе от роду всего-навсего семнадцать лет! Ведь ошибаются не только безусые юнцы...
Он горько усмехнулся. Случаются еще с людьми судебные ошибки, самые страшные и самые непоправимые. Они стоят порою трех лет жизни в тюрьме. Порою и больше.
«Поразмыслите над этим, судьи! — иногда хочется взвыть на всю вселенную. — Что совершил ты, седой председатель, со мною!»
Если записью о ваксе началась общая тетрадь, то его дневник будет венчать рассказ о страшной истории, приведшей его в колонию. Это будет рассказ о судебной ошибке.
...Он до сих пор отчетливо помнит веселую дорогу с жаворонками. Кругом пахло скошенным сеном.
— Помогите!
Рашит бросился наперерез лошади, галопом мчавшей телегу с парнями.
Какое-то мгновение он висел одной рукой на дуге, готовый вот-вот сорваться под передние ноги взмыленного жеребца. Но ему свободной рукой все-таки удалось схватиться за уздечку.
— Какого черта ты тут толчешься? — спрыгнул с тележки здоровый парень. — Катись отсюда сосискою!