Когда Аполку ввели сюда, ей показалось, что она попала в храм. (В одной из комнат был даже алтарь!) Сперва ей было немного боязно оставаться одной, но усталость взяла верх над страхом, и вскоре она уснула.
А граф Иштван поминутно ворчал на прислугу:
— Смотрите у меня, остолопы! Ходить на цыпочках. Ютка, ты что топаешь, как медведь? Пусть поспит мой маленький трофей. Бедняжка так устала!
К вечеру, когда Аполка проснулась, повар послал ей: обед, который внесла ключница, приставленная к девочке в качестве служанки.
Аполка с аппетитом поужинала, затем вышла в коридор и, остановившись у окна, со страхом оглядывала мрачные стены замка, незнакомых людей, которые иногда появлялись на пустынном дворе. Все казалось ей таким чужим, таким неприветливым. Вдруг она увидела кошку, которая ползла по крыше северной четырехугольной башни. Аполке показалось, что она уже видела ату кошку: точно такая же была и в доме у Гашнара Трновского! Обрадовавшись, девочка приветственно замахала ей платком, и кошка тоже посмотрела на нее так, будто признала.
— Ну, как ты чувствуешь себя, Аполка? — раздался вдруг за спиной чей-то голос.
Девушка обернулась — перед ней стоял граф Иштван.
— Хорошо, — покраснев, нерешительно отвечала Аполка.
— А почему ты такая грустная? Я не хочу, чтобы ты грустила. Понимаешь, не хочу!
Аполка покорно опустила голову:
— Я не буду грустить.
— Говоришь — не буду, а голос у тебя грустный. Может быть, ты скучаешь, Аполка?
— Может быть, — кротко ответила Аполка. — А может, я просто еще не привыкла к новому месту. И потом, я здесь одна…
— Ну, так не будешь одна, — пообещал граф Иштван и через несколько дней из окрестных деревень — Барина, Лапушни, Подзамека — собрал в замок восемь девочек, ее сверстниц. Потом он выписал из Тренчена дамского портного Шамуэля Котлани с тремя подмастерьями и два сундука всевозможных тканей. Целый месяц днем и ночью трудились портные, пока не выполнили всех заказов. И вот наконец «двор» Аполки был готов.
Весело было глядеть, как Аполка, подобно маленькой королеве, в сопровождении восьми юных фрейлин выходила гулять в парк или на площадь перед замком. Все девочки одевались в одинаковые платья — только наряд Аполки был сшит красивее, из более тонкого и дорогого материала и отделан золотым кружевом. Одна из фрейлин несла Аполкин платок, другая мяч, третья теннисную ракетку.
Граф Иштван вел теперь совсем мирный образ жизни, все свое время посвящая воспитанию Аполки. Бакра и капеллан Голуб, чередуясь, преподавали ей различные науки. Казалось, для Недецкого замка наступила пора затишья. Граф целиком был поглощен идеей — возвратить свою заложницу городу Бестерце прекрасно образованной, благовоспитанной девушкой.
— Вот увидите, какой отшлифованный бриллиант получится из этой девочки! — частенько говаривал он. — Господа из города Бестерце удивятся, когда приедут за ней.
Понграц забыл свои прежние чудачества и военные забавы, предоставив солдатам долгосрочный отпуск, но, разумеется, тут же появились новые затеи. Графа обременяли долги, и он решил заняться хозяйством. Однако своеобразие его мышления проявилось и в этом. Грубость Понграца непостижимым образом уживалась с нежностью и добротой. Он до того любил животных, что порой это становилось манией: так, например, он решил, что животных, особенно домашних, нужно объединить в своеобразное общество. Поэтому он приказал в каждый плуг запрягать вместе лошадь, осла и вола: пусть-де мол животные привыкают друг к другу.
Пружинский, готовый поддержать любую идею своего хозяина, посоветовал добавить в упряжку и корову, но Иштван Понграц пришел в негодование:
— Фу, Пружинский! У нас, в Венгрии, коровы не работают. Корова — животное женского пола, ее обязанность давать молоко, вскармливать телят. С нее и этого достаточно. Венгерский крестьянин слишком галантен, чтобы заставлять корову еще и работать.
Восхваляя животных, Понграц был поистине неистощим:
— Вот курица: она ведь сядет и на утиные яйца, выведет утят и вырастит их, хотя от этого ей никакой пользы. Как это прекрасно, не правда ли? Курица бескорыстно выполняет эту обязанность в силу природной честности и доброты. Человек же слишком испорчен, чтобы так поступать.