Когда бедное животное водворили в гроб, — шесть человек с трудом подняли лошадь, — Иштван Стречо робко спросил графа, можно ли заколачивать крышку.
— Дурак! — раздраженно ругнул его Понграц. — А как же всадник?..
Тут он повернулся на каблуках и горделиво, упругой походкой солдата поднялся к себе, надел свой лучший костюм — оливково-зеленый доломан с золотыми пуговицами в форме лесных орешков, шафранового цвета брюки с серебряными галунами и желтые сафьяновые сапоги с золотыми шпорами. На палец надел большой фамильный перстень-печатку, который раньше носил на цепочке для часов. Часы граф выложил из кармана: какой дурак будет считать время на том свете, где его и так-то девать некуда!
Когда он переодевался, в комнате послышался шорох. Понграц вздрогнул: "Что это? Уж не смерть ли? Нет, не может быть. Она придет, когда я ее позову". Разумеется, это была вовсе не смерть, а одна из девочек Аполки, испугавшаяся выстрелов и спрятавшаяся в этой комнате. Заслышав шаги Иштвана, она забилась под диван и притаилась там, бледная, сжавшись в комочек, с сильно бьющимся сердечком. Она видела, как Понграц оделся, причесался, подкрутил усы и, подойдя к черному шкафчику напротив (в замке его называли "аптекой"), где стояли всевозможные склянки с разными жидкостями, открыл его, вынул какой-то пузырек и выпил его содержимое. Боже мой, что было бы, загляни он в этот миг под диван!..
Но граф, к счастью, не полюбопытствовал, покинул гардеробную, через большой зал прошествовал к себе в спальню и позвонил пажу:
— Позови Памуткаи, Ковача, Аполку, ключницу, Маковника, капеллана и всю женскую прислугу.
Все быстро собрались.
— Пододвиньте мою кровать к окну, чтобы я мог видеть все происходящее во дворе.
Все не сводили с него глаз: в своей блестящей одежде он казался представительным и бравым, его отечное лицо выражало решимость и упрямство, глаза горели удивительно ясным светом, на лбу запечатлелось олимпийское спокойствие.
— Вы собираетесь лечь в постель, ваше сиятельство?
— Да. Буду умирать.
— Но, ваше сиятельство, ведь вы не больны!
— Мне лучше знать.
Кровать пододвинули к окну, и Понграц лег на нее, предварительно пристегнув саблю, украшенную агатовыми камнями, и только головной свой убор отложил на тумбочку возле ложа.
— Вот так хорошо. Пододвинь свой стул, Аполка, и расскажи, что тебе сегодня приснилось. А ты, мой маленький паж, иди и передай часовому на башне: как заметит, что заклубилась пыль на дороге, — пусть немедленно доложит.
— Уже докладывал.
— Тем лучше.
— Вы, любезный Ковач, пойдите-ка посмотрите, прибыл ли лапушнянский оркестр.
— Прибыл.
— Прикажите музыкантам собраться в соседней комнате. Пусть будут здесь, под рукой.
Старый Ковач вышел. От страха у него подгибались колени.
Однако никто в замке не верил, что граф болен, и его заявление о том, что он собирается умирать, все считали очередной причудой. Прямо беда: не успеешь изучить одни его сумасбродства, как он уже изобрел новые!
Но когда граф начал меняться в лице, приобретавшем постепенно свинцовый, синеватый и даже землистый оттенок, когда он стал по временам содрогаться от какой-то внутренней боли, всеми овладел ужас, а Аполка заплакала.
— Не плачь, мой маленький трофей! Не будь глупышкой, а лучше выгляни в окно, посмотри, кто там приехал.
Он и сам приподнялся на локте и увидел три приближающихся экипажа. Теперь уже можно было разглядеть и лица подъезжающих: в первом экипаже сидели Эстелла и Ленгефи, в другом — "сенаторы города Бестерце", а в третьем — Блази и Тарноци…
— Откройте им ворота! — замогильным голосом сказал граф, обращаясь к Памуткаи.
Аполка же ничего не видела от слез, застилавших ей глаза, разве только, что графу Иштвану плохо.
— Вам больно?
— Очень, — прохрипел он.
— Скорей за доктором! — крикнула Аполка.
Понграц ничего не ответил, только помотал головой. Так же встретил он и капеллана, когда тот подошел к нему с вопросом:
— Причастить вас, ваше сиятельство?
— Не надо. У меня нет никаких грехов. Ни одной из моих просьб бог не выполнил. Его же требования я все исполнил.