Однако у всего была своя цена. И в случае Маджайры она могла оказаться непомерной.
Слова отзвучали, но ничего не изменилось.
Палаточный лагерь беженцев просыпался, и до людей в нём стремительно доходило, что если они прямо сейчас не уберутся во дворец, придерживать двери для них никто не будет. Все друг на друга орали, хватали детей, куда-то бежали. И только Маджайра стояла в центе этого столпотворения и, недвижимая, с надеждой смотрела на восток, где занималась заря.
— Пожалуйста… — шептала она немеющими от ужаса губами. — Кто-нибудь… я… не смогу одна. Помогите! Я же ваша кровь!
Топот и крики умолкли, и стало угрожающе тихо. Маджайра вдруг отчётливо осознала: рядом с ней больше никого нет. Ни отступавших защитников, ни суетливых, обезумевших от страха беженцев, ни чумазых и сопливых детей. Только пустые палатки, выкипающее на огне варево и она.
Единственная, кто не успел спрятаться.
Совсем рядом раздался шорох шагов. К ней из-за палатки вышел морнийский воин — в малиновой императорской тунике, дорогом бронзовом нагруднике и поножах, — но когда тот снял шлем, позволив ветру растрепать золотые кудри, и Маджайра его узнала, разом стало не до нэвиев.
Перед ней был Гивур. Старший брат погибшего Келуна.
— Как опрометчиво принцессе оставаться вне стен дворца, когда враг открыл ворота и с минуты на минуту будет здесь, — произнёс он низко и утробно, растягивая губы в улыбке, затем вернул шлем на место и обнажил клинок.
Из прорезей в металле на неё зло смотрели глаза — невозможно ярко-синего цвета, будто и не глаза вовсе, а два полыхающих магией сапфира, — и снизу выглядывал краешек щетинистого подбородка.
Специально шлем снял, чтобы она знала, кто станет её убийцей. Вот же позёр.
Маджайра медленно поднялась с земли и приказала:
— Стой!
Послушные её воле магические нити вырвались из треугольника и оплели юноше ноги, но не остановили. Он разорвал их при следующем шаге, будто и вовсе не заметил.
Но как же… Почему не получилось?..
— Стой, — повторила Маджайра уже не так уверенно.
Искрящиеся голубым цветом нити опутали юношу с головой, спеленали, точно младенца, и снова с треском разорвались. И вот тогда стало страшно по-настоящему.
Маджайра отступила на шаг, борясь с желанием развернуться и побежать. Сердце колотилось прямо в горле. Часто-часто, как у перепуганного насмерть зайца. Вот только она не заяц! И смерть свою встретит лицом к лицу!
— Ну же, — выдавила она хрипло, когда в полушаге от неё Гивур остановился. — Давай! Бей!
Его ненависть полыхала во взгляде. Она, словно удар хлыста, обжигала и лишала воли. По телу волнами тёк то ледяной озноб, то щиплющий жар. Маджайра смотрела своему убийце в глаза, не смея моргнуть, и, кажется, даже не дышала.
— Когда гердеинцы подойдут ближе, тогда и ударю, — ответил Гивур, вздохнул и повернулся к ней спиной, заступая врагам дорогу.
Маджайра взахлёб втянула в себя воздух — едва им не подавилась — и неверяще уставилась мужчине в широкую спину. Кто бы мог подумать, что он сможет побороть искушение и удержаться на грани. Он её ненавидел, но ненависть к гердеинцам оказалась сильнее.
Только она не собиралась здесь больше оставаться. Ни единой минуты!
Подобрав низ простыни, чтобы в ней не запутаться, Маджайра развернулась, намереваясь сбежать, как вдруг наткнулась взглядом на нэвия.
Всё-таки её услышали.
— Отец, — прошептала она растерянно, и колени снова подогнулись. Меньше всего на свете она рассчитывала увидеть здесь его. Но это был он. Невозможно спутать!
Перед ней стоял высокий тридцатипятилетний мужчина. В парадной императорской мантии, с шёлковой узорчатой лентой через плечо и тяжёлым золотым венцом, из-под которого торчали кудри светлых волос.
Именно так отец был одет в день своей смерти, хотя… тогда он выглядел хуже. С осоловевшими глазами и красной рожей, пьяный с самого утра. Не император, а туша зажравшегося борова, грузного и потного, а сейчас…
Пусть полупрозрачный, но хотя бы на человека стал похож.
От невольного сравнения сердце болезненно сжалось.
— Зачем ты пришёл?
— У нас будет только одна попытка, — произнёс нэвий тихо, подплывая ближе. — Вложи в неё всю свою злость, весь страх и отчаянье.
— О! Страх и отчаянье? За этим дело не встанет! — Маджайра рассмеялась, а затем с прорезавшейся горечью добавила: — Твоими-то стараниями… Так что мне вспомнить, отец? Оскорбительное? Грубое? Гадкое? Какое выбрать воспоминание?