14-го числа, с рассветом, тронулись мы вниз по долине Аксая, по направлению к Шуани, и неприятелю ясно тогда обозначился путь нашего будущего следования. Шамиль, со всеми своими скопищами, быстро двинулся с Маюртукского направления наперерез нашему пути следования и успел, до прибытия нашего отряда, с достаточными силами занять позицию у Урдали. До перехода к этому селению в цепях наших производилась усиленная перестрелка и, к общему сожалению, ранен был, с раздроблением голени, наш общий друг, достойный полковник граф Стейнбок, временно командовавший в то время батальоном Апшеронского полка[306]. Все последующие дни, при движении нашем, каждый час, каждая почти минута должны были лишать нас кого-нибудь из близких и дорогих нам товарищей.
Наконец, следуя по возвышенному плато, мы начали спускаться к аулу Урдали, только что преданному пламени по приказанию Шамиля.
Весь отряд, переходя лесистый овраг, был подвержен продольным картечным выстрелам неприятельской батареи, расположенной влево от пути нашего следования. Потери в людях у нас почти не было от этого огня. Наконец, когда мы вышли из оврага и выстроились за дымящимися развалинами аула, перед нами обрисовалась неприятельская позиция; по покрытым густым лесом высотам пролегала единственная дорога или, скорее, тропинка, по которой предстояло нам пройти до следующего селения Илаюрт, где назначен был ночлег. Вправо и влево от упомянутой тропинки лесистые высоты были заняты сбежавшимися партиями неприятеля и по возможности укреплены наскоро сделанными засеками и завалами. Для дальнейшего следования вперед необходимо было овладеть этими препятствиями. С этой целью, для занятия левых высот, назначен был Куринский батальон и Карталинская милиция, под командою флигель-адъютанта, полковника, графа Бенкендорфа, этой рыцарской благородной личности, столь ценимой Воронцовым, которую никто из знавших его близко никогда не забудет. Предположено было обогнуть и с фланга взять неприятельскую позицию.
Спешу занести в свои воспоминания один случай. Не имея определенного назначения, я, как выше сказано, ездил ко всем частям отряда со своим телохранителем, казаком горского Казачьего полка, Павлодольской станицы, Густомясовым, который во все время похода берег меня, как родного. В то время, как колонна Бенкендорфа при мне двигалась по назначению, состоящий при князе Воронцове молодой гражданский чиновник барон А. П. Николаи, весьма дружный с Бенкендорфом, подъехал к нему, чтобы пожать ему руку, лейб-гвардии конного полка поручик Шеппинг, друг Бенкендорфа, шедший с его колонной, подошел к Николаи и вынул из его кобуры двухствольный пистолет, говоря: «На что тебе, гражданскому, пистолет: дай мне — пригодится» и взял его в дело. Этот-то пистолет, может быть, и спас жизнь доброго Бенкендорфа, как будет видно впоследствии.
Колонна Бенкендорфа, углубившись в чащу леса с милиционерами впереди, скоро сбилась с должного направления и, вместо того чтобы обойти с правого фланга неприятельскую позицию, очутилась, по выходе на первое чистое место, на ружейный выстрел перед неприятельским фронтом. Здесь почти все начальники мгновенно были ранены, начальник милиции князь Захарий Эристов без чувств уже лежал впереди своей дружины, и вскоре пал и Бенкендорф, пораженный пулей, раздробившей ему ключицы и плечо, — неприятельский огонь со всех сторон поражал наших храбрецов. С неимоверными усилиями, при содействии других войск, наконец позиция была взята, и дорогие наши раненые товарищи вынесены из огня в чащу леса.
Покуда это происходило на левом фланге нашего следования, для овладения высотами правой стороны были направлены батальоны Навагинского полка, которые замялись в виду предстоящего штурма позиции. Между тем, авангард с Белявским двинулся в лес, по дороге. Тогда, сколько мне кажется, чуть ли не по распоряжению Альбранда (не получившего приказания), из авангарда Люблинского полка батальон был направлен для завладения правым завалом. Встреченные убийственным огнем, люди на половине горы остановились и продолжали кричать «ура», лежа на земле и стреляя на воздух. Здесь мне случилось видеть прискорбную сцену. Подъехав к подошве высот, я увидел спускающегося с горы полковника Л., поддерживаемого двумя горнистами. Подъехав к нему, я спросил с участием: «Куда вы ранены, полковник?» На это он мне ответил: «Я не ранен, но у меня одышка, никак не могу подыматься на гору». С тяжелым чувством отвернулся я от этого господина. В это время скачет передо мной на белой лошади дежурный штаб-офицер нашего отряда, известный Лев Львович Альбранд, восторженный и пылкий, как всегда. Подскакавши к оробевшим войскам, он сказал: «Не хотите идти вперед, люблинцы, так посмотрите, как честный солдат должен умирать за царя» и с этим, ударив лошадь, вскочил по крутизне к самым неприятельским завалам. Через минуту и лошадь и он катились вниз — лошадь убитая, а Альбранд с разбитой рукой и плечом и имея весь сюртук и фуражку пронизанными пулями от неприятельского залпа[307]. Тем не менее, воодушевленные им люблинцы, поддержанные, впрочем, навагинцами, зашедшими во фланг неприятелю, вскоре завладели завалами и очистили главному отряду эту преграду. Между тем авангард, под начальством генерала Белявского, в самом ограниченном числе, не зная об отделении Люблинского батальона, быстро, с песнями, двигался вперед к Аллерою. Штаб же и обоз со своим прикрытием и главная колонна стояли на месте. Войска, занявшие вышеупомянутые позиции на правом и левом нашем фланге, должны были составлять цепи при дальнейшем нашем движении. Арьергард, под командою Лабынцева, с храбрыми кабардинцами оставался покуда на месте и должен был прикрывать наше отступление, когда вся колонна войдет в лес.
306
Старый кавказец, Стейнбок в прежнее время командовал Гребенским полком. Как характеристику тех времен, упомяну об одном известном событии. Рассорившись (после ужина) по каким-то пустяшным делам с Пулло, командиром Куринского полка, расположенного в то время в Грозной, Стейнбок вызвал по тревоге весь свой полк с артиллерией и переправился через Терек, угрожая Пулло, который со своей стороны принял меры к обороне в Грозной. К счастью, все это дело было улажено медиаторами, остановившими войска Стейнбока у селения Старый Юрт. Все это казалось так естественно, что никого не поражало и считалось семейным делом. Стейнбок был чрезвычайно умный, образованный, добрый и милый человек, лихой товарищ и с большим военным духом, но как немец часто увлекающийся своим сентиментальным направлением. Я помню, как лежали рядом с ним, раненным в садах Шаухал-берды, под выстрелами неприятельских орудий, ожидая каждую минуту уничтожения нашего слабого отряда, томимые голодом и жаждой (мы сутки были без воды); когда нам принесли первую баклажку воды и все мы напились, Стейнбок, в ужасных страданиях от неотнятой еще ноги, развеселил нас всех словами: «Enfin, mes amis, nous pouvons p..er! Mais quand ch…ons nous, c’est un question de l’avenir!» Это достаточно характеризует дух этого доброго и милого нашего товарища.
Он несколько лет после ампутации ноги в Герзель-ауле еще жил на Кавказе, сохраняя те же свои качества, и умер от чахотки в Венеции. После каждой консультации докторов, исследовавших состояние оставшегося у него одного легкого, он начерчивал (как отлично рисовавший) на бумаге это легкое к рассчитывал, сколько ему остается жить.
307
Считаю нужным сказать, что знаю об Альбранде, как о выдающемся человеке кавказского типа. Начав службу в гражданском ведомстве, он страстно влюблен был, при восторженной своей натуре, в одну девицу, которая объявила, что никак не выйдет замуж иначе, как за военного. Тогда Альбранд, еще гражданским чиновником при бароне Розене, пошел охотником в 1831 году на штурм аула Гимры, после чудес храбрости и неустрашимости, израненный и изувеченный, он был найден в числе считавшихся убитыми на уступе скал, окружавших Гимры. Оправившись от ран, он просил о переименовании в военный чин, что и было исполнено. Не знаю, женился ли он или нет на предмете своей страсти; кажется, что женился, потому что его считали вдовцом в 1845 году, и сердце его имело новую и сильную привязанность в Петербурге. В 1837 году Альбранд был командирован в Персию, в чине поручика, для приведения обратно в Россию батальона беглых наших солдат, состоявших на службе у персидского шаха. Здесь он показал не только свойственную ему энергию и знание духа русского солдата, но и ум свой и дипломатическую ловкость. Он получил два или три чина за эту командировку от покойного Государя, умевшего ценить и награждать заслуги, из командировки он возвратился уже майором. После того он с честью и пользой служил на Кавказе и в 1845 году был дежурным штаб-офицером отряда. 15 или 16 июля ему делали в отряде операцию вылущения плеча. Он приказал сделать ее перед солдатами: сидя на барабане, в левую руку взял трубку, которую курил, и при страшных мучениях не вымолвил ни слова (хлороформ тогда не был еще известен). Только после операции с трудом пришлось вынуть трубку изо рта: он зубами от боли перекусил ее. После операции, вставши, он сказал солдатам: «Видите, мамочки (его любимое слово) — ничего». Несмотря на лета его, в нем много было, кроме духу, той военной лихости, которую в других случаях можно было бы назвать фанфаронством. Лежа в Герзель-ауле вместе со мною в госпитале, первым делом его было потребовать бумаги и выучиться писать левой рукой и через несколько дней им отправлено было письмо к невесте в Петербург.
После того Альбранд был назначен комендантом Шлиссельбургской крепости, где истое христианское проявление возвышенности его души, я думаю, навсегда осталось в памяти заключенных, вверенных его надзору. Суровый климат севера заставил его скоро опять искать службы на Кавказе; он был назначен начальником 3-го отдела Черноморской береговой линии в Геленджике, где сумел приобрести полное доверие враждебных нам горских племен своей твердостью слова, благородством и обходительностью. Потом назначен он был губернатором в Эривань, где умер в 50-х годах от последствий тяжкой раны своей.