Вскоре затем неприятель, выбитый из завалов, очистил нам дорогу. Белявский, между тем, атаковал и занял аул Шаухал-берды и, наконец, выбрался отряд на обширную поляну Шаухал-берды, в страшном безначалии и суете: колонны, вьюки, раненые — все перемешалось. Один Лабынцев стойко, в порядке отступая, прикрывал наше беспорядочное движение и через несколько часов присоединился к нам[311].
Шаухал-берды, как место, где испытали мы столько физических лишений, столько нравственных тревог и ожиданий, заслуживает особого описания, в котором постараюсь передать впечатления наши в продолжение трехдневной томительной стоянки в этом месте.
Довольно обширная поляна Шаухал-берды прилегала крутым обрывом с южной стороны к руслу реки Аксай; на противоположном правом берегу, отчасти господствуя над всей этой местностью, расположен был неприятельский аул, занятый скопищем мюридов, при 3-х или 4-х орудиях. Восточную сторону нашей позиции окаймлял весьма широкий и глубокий овраг, впадающий в Аксай от Ичкеринского хребта. С северной стороны окаймлял нашу позицию только что перейденный нами овраг. На поляне, на восточной ее окраине, ближе к Аксаю, находились развалины оставленного горцами аула и довольно большой сад. На этом пространстве суждено было нам в продолжение 3-х томительных дней ожидать нашего избавления. Сколько помнится, отряд расположился на позиции в порядке своего прежнего следования. Апшеронцы и часть войск 5-го корпуса заняли восточный фас, остальные части 5-го корпуса и куринцы прикрывали левый наш фланг, кабардинцы тыл, а навагинцы правую сторону к обрыву Аксая. Все раненые, для облегчения их от невыносимой жары, были свезены и положены около разоренного аула и в прилегающих садах. Главная квартира расположилась в центре позиции, остальные отдельные личности — где попало. Ни у кого не было ни палаток, ни вьюков или тяжестей; потому все отдельные лица располагались по произволу при той или другой части войск.
Здесь припоминаю следующий эпизод. Когда я выехал на позицию и ко мне присоединились раненые товарищи Васильчиков и Глебов, томимые голодом, а особенно жаждой (мы целый день ничего не пили), при невыносимой жаре, — казаки наши устроили временно на полях из сучьев и веток балаган (как солдаты называют «холодок»), в котором мы и улеглись до общего расположения частей. К вбитым в землю кольям были привязаны наши лошади. Перед нами в это время тянулись обоз, милиция и остатки изнуренных войск наших для занятия указанных им по дислокации мест. В это время неприятель с противоположного берега Аксая открыл довольно меткий и усиленный артиллерийский огонь, стреляя гранатами (что он, впрочем, продолжал и в последующие дни, как днем, так и ночью, выстрелами, хотя и редкими, держа постоянно в тревоге утомленные наши войска). В это время одна граната попала в привязанную около балагана лошадь, разорвалась в крупе ее и осколки свалили наш временный холодок; казаки, вытащив нас из-под сучьев, свезли в другое, более безопасное, по их мнению, место, к разоренному аулу, где были уже свалены другие раненые. Там мы пробыли до нашего выступления. Скудный запас сухарей, равно как и все жизненные припасы, окончательно истощились; не только солдаты, но и офицеры в последний день питались чем попало. Во время стоянки в Шаухал-берды обыкновенной пищей служила зеленая недоспевшая кукуруза, которую солдаты, под неприятельскими выстрелами, собирали с полей, натирали взамен соли порохом и пекли на углях. Некоторые счастливцы имели еще кое-какие запасы, но видно, что нужда была велика, из следующего: адъютант Воронцова Лисаневич имел вьюк, который возил на муле белой шерсти; проснувшись, кажется, 17-го числа, он нашел только голову и ноги этого животного. Я помню, как нам, томимым голодом, товарищи наши из Главной квартиры приносили то в бумажке немножко вареной кашицы, то кость говядины от стола князя Воронцова и, наконец, как известный Едлинский, усмотрев, что прикомандированный из гвардейских драгун к нашему отряду, раненый поручик Блум тайно от всех, под кустом, ел сохранившийся у него кусок сыру, украл этот кусок и принес нам. Остервенелый Блум, узнав об этом, вызвал Едлинского на дуэль, которая, впрочем, не состоялась. Около меня, в этих же садах, лежал на двух вьючных сундуках опасно (думали безнадежно) раненный в грудь командир Замостского егерского полка Семенов. Добрые товарищи, посещавшие нас и столь заботившиеся о нашей участи в это тяжелое время, постоянно только думали, как бы поддержать пищею наши силы. Один из них, поручик Лихачев, служивший со мною прежде в Кирасирском полку, начал шарить, с помощью кавалергардского поручика Бахметева, в сундуках под раненым Семеновым и нашел ящик с отвратительными конфетками из Кизляра; когда Семенов слабым голосом протестовал против этого насилия, то Лихачев его успокаивал тем, что, вероятно, он до вечера не доживет, с чем и согласился раненый и с улыбкою смотрел, как мы пользовались этой отвратительной, заплесневелой пищею. Всегда веселый, несмотря на свои страдания, Стейнбок потешал нас своими остротами, и Николай Петрович Колюбакин, о котором много придется говорить впоследствии, постоянно поддерживал дух всех своими оригинальными суждениями и эксцентрическими выходками.
311
В этот день мы потеряли убитыми: 2 обер-офицера, 107 нижних чинов; ранеными: 4 штаб-офицера, 10 обер-офицеров, 306 нижних чинов; контуженными: 1 штаб-офицера, 1 обер-офицера, 41 нижний чин; без вести пропавшими 15 нижних чинов.