Ружейных патронов у нас было немного, и при постоянной перестрелке в цепях наших старались соблюдать всевозможную экономию. Артиллерийских же снарядов у нас почти не было, все лошади и прислуга горной батареи Годлевского были перебиты, лафеты и ящики сожжены, и только тела орудий на вьючных седлах были нами вывезены. На неприятельские выстрелы из орудий, громившие нас в течение 3-х дней, мы почти не могли отвечать. Положение наше хорошо было известно Шамилю, и он считал отряд наш верною, неотъемлемою своею жертвою. Никто и в отряде нашем, от солдата до генерала, не скрывал себе всего ужаса нашего положения; мы все хорошо знали, что, опоздай на несколько дней Фрейтаг, нам пришлось бы или умереть голодною смертью, или видеть ослабленные голодом и лишениями войска наши уничтоженными смелым и дружным штурмом неприятеля, или, наконец (что всего ужаснее), видеть отступление уцелевших войск, оставив раненых и всю беспорядочную толпу, столь обременяющую наше следование, на мщение дикого фанатизма мюридов. Я помню, часто мы говорили об этом последнем предположении, рассуждали даже, что лучше застрелиться или расстрелять друг друга, чем отдаваться на истязания горцам. Все, что можно было сделать, чтобы возвысить дух войска, — было сделано. Во всех частях, по вечерам, гремели хоры; величественная фигура князя Воронцова постоянно являлась на всех пунктах нашей позиции, везде приветливая его улыбка ободряла всех; солдаты забывали на время свои лишения, слышны были везде крики «ура», сопровождавшие главнокомандующего, который в эту трудную минуту, можно сказать, навсегда утвердил свою постоянную популярность в войсках Кавказского корпуса. Мне рассказывали следующий, вполне достоверный, случай с князем Воронцовым, которого не мог я, к сожалению, быть очевидцем. Я уже упоминал о том, как вообще старые кавказцы недоверчиво относились к Даргинской экспедиции, не понимая, что в этом деле князь Воронцов был только искупителем той пагубной системы, которою руководствовались в Петербурге и которой тот же князь Воронцов положил конец в последующие годы. Между порицателями князя отличался между прочими И. М. Лабынцев, со свойственной его натуре резкостью и грубостью. Князь Воронцов все это очень хорошо знал. Раз, разговаривая с Лабынцевым в Шаухал-берды перед своей палаткой, куда преимущественно направлялись неприятельские выстрелы, князь открыл табакерку, желая понюхать табаку, когда в нескольких шагах от них упала граната, грозившая разрывом своим убить или изувечить обоих разговаривавших. Первым движением князя было посмотреть в глаза Лабынцева, а сего последнего пристально впереться в глаза князя — в таком безмолвном испытании прошло несколько секунд. Гранату, между тем, не разорвало, потому что скорострельная трубка выскочила при падении. Князь, рассмеявшись, протянул Лабынцеву руку и сказал: «Теперь можно посмотреть, куда легла граната». С тех пор не слыхал я, чтобы Лабынцев когда-либо дурно отзывался о князе Воронцове как военном.
При нашем отряде состоял хор музыкантов Пражского пехотного полка; по вечерам князь приказывал играть музыке, и по случаю сильной жары ее поместили в саду около разоренного аула, где лежали все мы, раненые. Неприятель не замедлил направлять свои выстрелы в эту сторону, что крайне беспокоило нас, не говоря уже о смятении музыкантов, игравших постоянно фальшиво и из которых, как мне помнится, некоторые были ранены и инструменты разбиты. Кто-то сказал об этом князю, и он, не желая подвергать опасности ни раненых, ни другие части войск, приказал музыке играть на поляне, около своего штаба, к крайнему неудовольствию многочисленных и непрошеных штабных гостей — дилетантов этой экспедиции.
Между тем, в напряженном ожидании всякий делал свои предположения о возможности прибытия свежего отряда Фрейтага; рассчитывали срок получения им известий из Дарго, время, нужное для собрания войск, скорость движения и проч. Странно сложившееся при этом предчувствие у старых сподвижников Фрейтага, любимых им и обожающих его куринцев. Между их батальонами установилось убеждение, что на рассвете 19-го числа должен показаться Фрейтаг: слух этот с надеждой повторялся всем отрядом. С 18-го числа и всю ночь на 19-е можно было видеть куринских солдат, взлезших на самые высокие деревья и смотревших вдаль, по направлению к Герзель-аулу. Наконец с рассветом громкие «ура» огласили весь отряд наш, вскоре восходящее солнце осветило вдали блистающие штыки приближающейся колонны и первый сигнальный выстрел Фрейтага раздался на противоположной возвышенности отделяющего нас оврага[314].
314
Состав отряда Фрейтага:
Донского Казачьего № 20 полка — 1 сотня, № 52 полка — 2 сотни.
Итого: 3 сотни.
1 батальон Модлинского пехотного полка.
1 рота Пражского пехотного полка.
2 роты Люблинского егерского полка.
1 батальон Замостского егерского полка.
3 роты Навагинского пехотного полка.
1 батальон Кабардинского пехотного полка.
2 роты того же полка.
2 батальона Куринского полка.
2 роты Кавказскою линейного № 15 батальона.
Итого: 7½ батальонов.
Легкой № 3 батареи — 1 орудие.
Батарейной № 3 батареи — 3 орудия.
Донской Казачьей конной № 1 батареи — 2 орудия.
Линейной № 14 батареи — 4 орудия.
Подвижной гарнизонной артиллерии — 3 орудия.
Итого: 13 орудий.