Ночью у дверей, запертых замком, ложились два чеченца, и иногда на крыше у трубы один.
Кусок пшеничной или кукурузной лепешки, немного посоленного, кислого или пресного молока для обмакивания, заменяемого иногда соленым сыром и лапшою, во время лихорадки изредка — калмыцким чаем и несколько раз в году мясом, составляли пищу; сакля, войлок и железы с цепью пудового веса — помещение, постель и новую сверх необходимой одежду.
В отведенной мне сакле я застал пленных: солдата и мальчика.
Неприятель, объясняя себе из бумаг моих, через грамотных людей, что я адъютант младшего сардаря[321] (ставропольского, старший у них тифлисский), убежден был, что за меня можно приобрести богатый выкуп; что рано или поздно выкуп этот должен будет состояться и что, следовательно, нужно только вооружиться терпением и твердостью: ибо русские, как говаривали мне некоторые в виде утешения, слабы словом и сердцем, из сострадания соберут сумму и согласятся. О деньгах же дело не станет, потому что в России их много. Утешая себя и народ этой мыслью, Тарам кроме увещаний словом оставлял меня в покое, а сам продолжал по-прежнему делать набеги в наши пределы.
Неизвестность положения моего тяготила в первые три недели плена; но потом я был совершенно покоен, вследствие двух виденных мною снов, резко запечатлевшихся в памяти. В первом с 12-го на 13 августа я видел: «Два невысоких возвышения, разделенных небольшим оврагом, по которому протекал грязный ручей. На нем с одного берега до другого росли три больших зеленых, ветвистых дерева. Я с двумя товарищами стоял на одном возвышении и, по какому-то непреложному определению, нам следовало непременно перейти на другое возвышение. Два товарища пошли прямо, перешли, но запачкали ноги. Я подумал, влез на одно дерево, с него по ветвям на другое, потом на третье и, соскочив на землю, вышел на курган чистым».
Второй сон, на следующую ночь, с 13-го на 14 августа: «Стою я на середине роскошной, зеленой, но безлесной поляны, терявшейся ровно во все стороны далью необозримою. Небо будто темное. Вдруг разверзлось оно над моей головою, и в светлом полукруге я увидел простертую из тучи руку Провидения и слышал внятно неземной голос, проливший в мою душу высокое слово утешения».
По окончании каждого сна я просыпался тотчас, не смыкал глаз до утра, разбирал сон, и душе моей было невыразимо сладко, легко и покойно.
Первый сон требовал несколько большего соображения, и мне казалось, что ручей означал границу между Россией и Чечней, переход — предстоящее освобождение, деревья — значительные лица, которые могли вывести меня из моего положения; силу я открывал во втором сне.
В этом благодатном спокойствии прошло время до половины октября 1847 года.
В этом промежутке времени судьба послала мне старшего брата Тарама — Заура, который принимал во мне особенное участие.
Заур был человек пожилой, серьезный, но очень доброй души и уважаемый в ауле. Заур не пользовался особенным значением, потому что не имел ни достатка, ни военных способностей своего брата, но был любим за честность, доброту и спокойную рассудительность.
Заур, уважая в брате достоинства военные, не любил его за надменность, непомерное честолюбие и корыстолюбие, которые в Тараме господствовали над всеми страстями. Будучи более покойного характера, при здравом смысле, Заур понимал стеснительное положение своих соотечественников и, постигая, что немного времени остается независимо существовать этой части Чечни, снисходительно смотрел на русских и на слабости чеченцев.
Не таков был брат его Тарам, корыстолюбивый в высшей степени, честолюбивый, личный враг русских, фанатически преданный идеям Шамиля, его учению, и его ревностный поклонник; человек со здравым смыслом и с сильной волей, смелый, решительный и строгий мусульманин. Он имел жену, пятерых детей (старшему сыну 14 лет); одевался сам опрятно и даже щеголевато. Деньги, красный товар[322], соль и пленные у него не переводились. Он считался богатым человеком.
Смелость и удача в набегах, строгое соблюдение требований религии, твердый характер, достаток и, невзирая вообще на скупость, охотно раздаваемая милостыня приобретали ему значение, уважение и свою партию приверженцев.
Заур мне дал понять, что если я действительно не в состоянии обещать более 600 р. серебром, то он употребит все средства склонить народ и брата — согласиться на эту цену. Приложенный им к сомкнутому рту палец доказывал, какую тайну следовало в этом соблюдать, чтобы избежать подозрений. Заур обещал заходить ко мне изредка, называть меня то Иваном[323], то Ендреем, то Митрием и, достигнув цели, будет считать достаточной для себя наградой, если его отрекомендуют русскому начальству с хорошей стороны; он желал этого потому, что хотел перейти на житье к русским: тревожная жизнь ему надоела.
321