Надзор за мною был усилен; кандалы тщательно осматривались каждый день два раза; конец цепи на ночь пропускали между ног солдата и потом в хозяйскую половину. Подсылали людей склонять меня к побегу, с целью выведать мое намерение. Я был осторожен; о побеге думать было безрассудно. Посягать на свою жизнь я считал тяжким грехом и низким малодушием.
В исходе 1847 года, через лазутчика получил я записку от генерала Фрейтага: «Уведомьте меня, как поступить насчет размена за вас чеченцев и сколько их можно дать? Я употреблю все средства в пользу вашу. Молчите, ничего не предпринимайте и никому ни в чем не верьте».
Отправив на другой день с тем же лазутчиком ответ: «В числе пленных находится старший брат Тарама Заур, достойный человек, — и его племянник Долтухо. Я думаю, что согласятся отдать меня за двух-трех человек. Совет ваш постараюсь исполнить», — я сжег подлинную записку генерала Фрейтага.
Настал 1848 год.
Тарам, дав мне некоторый отдых и желая избежать, вероятно, каких-либо подозрений со стороны народа[327], изыскивал нарочно случаи, при народе же, добиваться от меня снова записки, вследствие чего по-прежнему принимался меня бить несколько раз чем под руки попало, привязывал в особой сакле к столбу на несколько часов, угрожая кинжалом; однажды слегка надрезал мне три пальца. Разумеется, я молчал как могила, и кончалось тем, что записки от меня не получали никогда и никакой.
Народ, опасаясь за меня, ради свободы своих, отнимал его и удалял от меня, а на меня плевал и расходился, пожимая плечами.
А Тарам, после каждого побоища, по уходе народа собственноручно приносил мне мясо и калмыцкий чай, выражая взглядом особенное удовольствие за мое терпение, значение которого понимала его жена; но вместе с тем надзор за мною усиливался из опасения со стороны моей самоубийства, со стороны людей подкупленных и могших по мнению его меня выкрасть; со стороны же родственников пленных чеченцев — также, чтобы меня не украли с целью избавить от Тарама, так как мало надеялись на искренность его желания к освобождению чеченцев, которых, может, скорее бы выручили поодиночке, если бы я прежде был свободен. Тарам понимал это, ибо знал себя и людей хорошо.
Так прошла первая половина 1848 года, в течение которой убыл солдат по размену, а через несколько дней приведен другой с двумя шашечными ранами в руку и в ногу (без повреждения костей).
По недостатку надзора, я его перевязывал; он пробыл недолго, выздоровел и также убыл[328].
Потом приведены: в мае месяце из Амир-Аджиюрта — солдат карантинной стражи Ткачев, староватый, глухой и осиплый; а в конце июня — брагунский житель Ильяс, сильный плечистый, здоровый и толковый.
Оба они страшно горевали: первый потому, что, будучи лет за 40, не любил работать, не имел табаку, водки и порядочной одежды, хотя сносной постели и достаточного отдыха; второй — за своим семейством. Каждый день брали их в поле на работы, и усталые, голодные, опаленные солнечным зноем, возвращались они к вечеру в саклю. Забывая горе свое в усердной молитве и крепком сне, они, однако же, изыскивали все средства к свободе.
У них на ногах были конские, железные путы, легкие и не совсем прочные; поднявши повыше к коленям, в них можно бегать или ходить довольно свободно.
У Ткачева были надетыми холщовая рубашка и такие же дрянные штаны и затем ничего; кроме любви к своему, еще более ненависти к неприятелю. Первая выражалась приятным воспоминанием об удобствах амир-аджиюртской жизни, вторая — ворчаньем и постоянной бранью.
Слухи об отправлении семи чеченцев на Линию и в Сибирь подтверждались. Сколько я мог понять, это основано было, вероятно, на том, что когда неприятель не соглашался на размен меня за двух, трех или четырех человек и замолчал, то чтобы заставить его прежде просить нас — сделано было такое распоряжение.
По слухам, пленных останавливали на некоторое время, в выжидании просьб неприятеля, в Червленной, Моздоке, Екатеринограде и Ставрополе.
Чеченцы узнали, поняли смысл этого распоряжения и не думали просить, объясняя напротив между собою, что Иван, стало быть, нужный человек, когда так осторожно и медленно ссылают наших в Сибирь. (А на этих пересылках прошло более полгода.)
Но неприятель ошибался, если думал, что с ним шутят; ибо из Ставрополя пленных отправили далее в Россию и в Сибирь, как говорили.
328
Подобные раны излечиваются скоро и таким образом: на первый раз присыпают рану мелкой солью, потом ветошь или корпию обмакивают в свежее коровье масло и прикладывают. Корпию в масле переменяют раз или два в день.