Едва эта весть достигла Чечни, как вдруг исчезла гордость, разрушились расчеты, потеряно терпение. Родные пленных неотступно приставали к Тараму — спасти единоверцев; старики и другие укоряли иногда Тарама за равнодушие к брату и прочим; а слово «Сибирь» пуще всего возмущало их воображение, которое представляло ее где-то на конце мира и каким-то чудовищным местом, где только плач, вечная скорбь и вечно тяжкие работы.
По-видимому, не слишком трогался этим Тарам; впрочем, он был постоянно суров и холоден; но делать оставалось нечего: уговорились, выбрали почетных стариков и отправили депутацию к главнокомандующему князю Воронцову в крепость Воздвиженскую с просьбою — возвратить семерых пленных за мою свободу.
Тарам, однако же, не пропустил объявить мне, что он не мог не согласиться на отправление депутации, ибо против народа идти не хотел; но если ему денег не дадут, то размену не состояться. «Мне подай денег, а без них пропадай брат и прочие!»
Надо полагать, что депутация возвратилась с удовлетворительным сведением, потому что меня уже более не трогали, под войлок подослали солому, улучшили пищу, дали одеяло. Но не облегчалось положение Ильяса и Ткачева, которые, как я уже сказал, изыскивали средства к побегу.
Однажды Ткачев, будучи в поле на работе и желая бежать, спрятался тут же в кукурузу; его нашли, но бить — не били.
Другой раз он выкинул такую же штуку посмелее, отошедши и спрятавшись в кукурузе за ½ версты от места работы. Его нашли, немного побили, но Ткачев с бранью кричал им: «Разумеется, я хотел бежать, но не к русским, а с жалобою к Шамилю на вас подлецов, которые мучают работой, не кормят и амуниции не дают! Бей, а я в другой раз пойду с жалобой к Шамилю!»
Ильяс и я невольно смеялись этой выходке, и она была не бесполезна. Народ стал стыдить Тарама за дурное содержание Ткачева, и к утру другого дня ему дали папах, новые холщовые штаны и рубашку и поршни[329] (мачишь) из сыромятной кожи. Он был очень доволен своей выдумкой и часто ворчал про себя: «Надул подлецов!»
Ильяс не отставал от Ткачева: принесши с собой с вечера топор со двора, он ночью, когда кроме меня все спали, стал ковырять глину около дверей, которую думал вынуть и бежать. Но неудачно. К утру же заснул, оставя топор в углу за дверьми, вне которых спал часовой. На рассвете я припрятал топор, и когда отворили дверь, выбросил его потихоньку. При осмотре было замечено, что глину ковыряли; но особенного внимания на это не обратили, потому что там ставились рубленые дрова стоймя и могли концами попортить сырую несколько глину и землю около порога. Однако после этого случая цепь с моей шеи на ночь продевалась между ног Ильяса и Ткачева, и потом уже конец ее посылался в хозяйскую половину для увязки за кол.
Они призадумались, потому что к побегу прибавилось одним затруднением более.
Обстоятельство это заняло и меня. Я бы мог в случае нужды пролезть между ног Ильяса и Ткачева, но можно ли ручаться, что при случае они меня не обнаружат? Я спросил себя: каким образом, не проходя между ног, например Ильяса, можно освободить его от цепи? «Нужно продернуть цепь между наножником железным и ногою спереди, обнести цепью ступню, так, чтобы обе стороны цепи обошли ногу, и вынуть цепь сзади; человек от нее освобождается». Но об этом открытии молчал.
На другую ночь Ильяс мне сказал: «Иван, сил нет оставаться, хочу уйти. Можно ли выйти в трубу и как избавиться от цепи?» — «Иди, я тебе мешать не буду, — отвечал я, — чтобы уйти в трубу, полезь днем зачем-нибудь на крышу и измерь трубу от одного угла до другого. Если по плечам придется — выйдешь; нет — так оставайся. А о цепи подумай; я знаю наверное, что ее можешь снять сам, если бы даже я не трогался с места. Подумай!»
Сметливый Ильяс отыскал этот способ и три ночи сряду делал репетиции.
Случилось, что Тарам с вечера куда-то уехал. Нас давно уже заперли. Слышу — Ткачев храпит, а Ильяс подымается, освобождается от цепи и, подставив полено в печь, лезет в нее. Но каково его положение: провозившись без успеха целый час в печи, вымазавшись в саже самым чернейшим образом, он должен был спуститься обратно на свое место. Красив он был на рассвете; нельзя было не пожалеть, но и трудно не засмеяться.
Ильяс, однако, не сконфузился. Едва утром взошел сын Тарама (лет 14), Ильяс объявил ему, что его во сне одолел нечистый, что ему необходимо выкупаться, иначе и Богу молиться нельзя. Мальчик передал матери, и Ильяса отпустили на канаву проточной воды.
Он обмылся, несколько успокоился за случай и, кажется, отчаявшись в изобретении новых средств, стал покойнее проводить ночи. Казалось, Ткачев также ничего не придумал; он постоянно храпел богатырским сном после усталости дневной.