В это время (в марте или апреле 1849) меня, во-первых, томила страшная лихорадка[330], в жару которой я пил постоянно воду (до рвоты и вылечился); во-вторых — неимоверная боль под ложечкой и чрезвычайное стеснение в груди: я едва мог дышать. Опасались за мою жизнь.
Но главная, периодическая болезнь моя в Чечне обыкновенно начиналась с половины осени и продолжалась до половины весны, с 1847 на 1848 и с 1848 на 1849 годы, обнаруживаясь тем, что кровь, выступая на теле от поясницы до пят, образовала в ладонь иные струпья. Они не были зловонны, не производили боли, но, при малейшем движении тела, отдирались от грязного белья моего, к которому присыхали и тогда были крайне неприятны. Цвет их — медно-красный, и с весны до новой осени почти не сходил, или очень мало. В период с 1848 на 1849 год я совершенно лишился всякой способности двигать ногами; они были безжизненны до того, что если мне предстояла необходимость сделать шага три в сакле, то я обыкновенно полз на руках, волоча брюхо и ноги по земле. Укрепляясь к весне постепенно в силах, я должен был сначала устаиваться на ногах, придерживаясь за что-нибудь, потом в сакле делал по нескольку шагов с помощью палки или костылей. На это время снимали с меня только одни кандалы; другие оставались на мне.
Одно обстоятельство странно: эти раны не открывались с осени 1849 на 1850 год, т. е. в последнее полугодие моего пребывания.
Вообще в два периода, с осени до весны, кровь моя принимала неприятный бурый цвет и была водяниста. Тогда мне было тяжело: в груди я чувствовал стеснение, дыхание частое и неровное; а между тем миллионы насекомых беспокоили неимоверно.
Это были периоды замирающего состояния тела, и нет сомнения, что к тому способствовали полновесные кандалы и цепь, препятствовавшая циркуляции крови, время года, пища, нечистота и тоска.
К весне же я постепенно оживал: с высыхающих струпьев сама собою отделялась их поверхность, оставляя знаки; кровь постепенно принимала розовый цвет; стеснение в груди проходило; дыхание становилось свободным и ровным. Словом, я возрождался к жизни вместе с оживающею весеннею природою.
Труп врага. Рис. М. Зичи.
В мае 1849 года пронеслась молва, что из числа чеченцев, назначенных в размен за меня, еще прибыл в Грозную один и еще один умер и что неприятель стал сомневаться в справедливости известий о смерти их.
Тарам, кажется, пользовался этими случаями, смущая умы для корыстных видов своих внушением недоверия к русским, будто ложно распускающим слухи о смерти, тогда как, по его убеждению, умершие живы, сосланы в Сибирь, и их просто не хотят возвратить.
Чеченцы зашевелились. Они не трогали меня, не верили вполне Тараму и русским, стали наблюдать за первым, проверять слова вторых, боялись и за меня потому, что со смертью моею теряли надежду на возвращение своих соотечественников. И в уме Тарама опять зашевелилась мысль — сгрести побольше денег, все равно — от русских или от своих.
Внушения его могли продлить размен на неопределенное время, и чем упорство его было сильнее, тем просьбы чеченцев усиливались более: они набавляли ему плату за свободу своих, Тарам думал получить деньги и от русских, а чем более денег, тем для него лучше. «Не отдам Ивана, — говорил он, — русские лгут! Наши живы: они в Сибири! Чем можно доказать, что чеченцы пленные действительно умерли?»
А месяц спустя рассказывалось, что Ивановы вот-вот на днях будут освобождены. С год пробыл я до прибытия этих мальчиков; год еще просидел с ними. В течение двух лет пленные прибывали и убывали, а я все оставался. Предстоит ли мне возвращение когда-либо?!!.. Я задумался.
С неприятелем я всегда избегал лишних разговоров; остававшийся до сих пор первый мальчик был глуп и не заслуживал доверия. Какая же смертная тоска с уходом Ивановых предстояла мне одному? Справедлив ли предполагаемый размен? Не может ли встретиться случаев, к тому препятствующих? Не думают ли меня далее передать куда-либо в горы?
Выйду ли я, если пленные будут умирать? Следует ли уходить и как или оставаться и ждать конца? А если чеченцы придут со мною разговаривать или требовать чего бы то ни было. Что делать и как себя вести во всех случаях?..
Глубокое раздумье владело мною! Я не чувствовал потребности жажды, пищи, отдыха или сна. Во мне будто не было тела; я жил духом; мыслью пробегал прошедшее от начала до этого момента своего существования и, стараясь разрешать вопросы, в забытьи улетал в пространства надземные, туда, где нет ни печалей, ни болезней, ни воздыханий, но жизнь бесконечная! Душа облегчалась…
330
Чеченцы от лихорадки принимают горсть мелкой соли, распушенной в воде; потом ходят до изнурения.