Тарам стал сам бояться за меня, потому что, теряя меня даром, лишался надежды удовлетворить своему корыстолюбию; но затем начал испытывать: подсылал мальчишек, сестер жены, людей заводить разговоры и утешать, с целью — услышать хотя слово от меня; доставил табак, старые газеты и одну книгу «Отечественных Записок»; приводил людей, будто приезжавших с известием о скором размене; иногда приказывал давать один хлеб, который я не ел по двое суток, так что он и жена, подумав вероятно, что я хочу заморить себя голодом, давали наконец лучшее; а осень и зиму исхода 1849 года, разложив в камине огонь и принесши лишние дрова, предлагали подкладывать самому для поддержания огня, — я мерз и не шевелил рукою. Мне дали тулуп, но с короткими рукавами (такой носят женщины), — я одевал его внакидку, шерстью наверх, принесут в избу стул — я сажусь и остаюсь на нем неподвижно по целым дням; нет его — лежу на подосланном на земле войлоке по целым суткам и все молчу.
Подобное поведение мне было и тяжело и легко; тяжело — в выполнении; легко — когда исполнением достигал желаемого.
Я был в здравом уме. Воображением и мыслью то облегал вселенную, то спускался на землю, и случалось, что представлявшаяся мне какая-нибудь забавная сцена, из частной или общественной жизни, возбуждала смех, от которого я иногда не имел силы воздержаться, но молчал.
О побеге я не хотел думать, потому что считал неуместным нарушать общее доверие обеих сторон в то время, когда условия размена определены; а если бы освобождение не состоялось почему-либо, то во всяком случае я предоставлял себя Божьему Произволу, хотя не затруднился в отыскании способа — самому снять с себя цепь и кандалы. От первой легко освободиться, разломав слабый замок на шее и одну петлю; от вторых — необходимо было только связать наружные концы наножников с концами кандальной палки, потом связать между собой внутренние концы наножников, продеть в середину палочку и вертеть: наножники должны расшириться, и ноге предстоит свободный выход (другой возможности, при моем телесном бессилии, не представлялось), а сыромятные ремешки висели у меня в сакле; времени же на это много не требуется.
Между неприятелем, кажется, не предполагалось с конца осени 1849 года ожидания пленных в Грозную из России; ибо, сколько я мог узнать, в народе рассказывалось о затруднении скорого размена, по случаю смерти нескольких и замены их другими, равно по возвращении из России тел и костей умерших.
А между тем, в одну из осенних ночей, помню очень хорошо, что я проснулся. В сакле одна темнота. Лежа на спине, я как-то поворотил голову налево и вижу ясно: рядом со мною с левой стороны лежит голое, мертвое тело Заура. Я был совершенно спокоен; три раза отворачивал и поворачивал к нему свою голову, смотрел на него, видел его одного только ясно от головы до ног и, чтобы удостовериться, что это не сон, левой рукой своей гладил его по его телу, которого кожа казалась мне чрезвычайно нежною. Поворачивая налево свою голову в 4-й раз, я ничего не встретил, кроме темноты; видение исчезло; я был покоен; не спал до утра и, душевно скорбя о его судьбе, молился о спасении его души.
Заур пользовался в ауле славою отличного человека, и нет сомнения, что весть об его кончине была горестна для многих. Самое требование тел и костей умерших было или вследствие недоверия к слухам, или из видов Тарама; но, сколько я замечал, последний был грустен и усердно молился. Смерть Заура скрывали от меня в величайшей тайне и сказали о ней только накануне моего отбытия; но это для меня была не новость. Скрыты были также от меня и дальнейшие условия Тарама.
В конце ноября или в начале декабря, в один день, прилетал ко мне три раза очень красивый мотылек. Каждый раз он направлял полет свой к моим ногам, рукам, голове и постели и потом улетал. После третьего разу более не являлся; но я в высшей степени рад был этому милому гостю, который мне казался вестником освобождения.
Прошло около 6 месяцев со времени освобождения Ивановых и почти два с половиною года плена. Зима была в половине, суровая, со снегом и морозами.
В один день, рано утром, вошли ко мне несколько чеченцев; сняв с шеи цепь и сказав, что сегодня должны меня везти на размен в Грозную, просили встать, выйти из сакли и сесть на сани, которые стояли у дома, чтобы свезти меня в Гельдиген (аул в трех верстах от Оспан-юрта), в кузницу снять кандалы.