Я не пошевелился.
На ногах у меня было двое тяжелых кандалов; наготу мою прикрывала одна изорванная рубашка, да сверху внакидку наброшенный тулуп и — ни шапки, ни штанов, ни обуви; а на дворе мороз градусов 10 (по Реомюру).
Просили, убеждали ласково, кричали, наконец подняли меня на руки, завернули в бурку, вынесли и положили на сани. На дворе я видел много верховых лошадей, спешенных людей и наиба Талгика. Тарам оставался в избе.
Когда меня несли до саней, кто-то надел мне старый гадкий папах; я швырнул его оземь; еще раз надели, — еще он полетел; сделали тоже в третий раз — я опять бросил, и вышедший в это время Тарам с яростью бросился на меня с кинжалом. Народ его схватил, ввел в избу, и более я его не видал; его не пускали. Так и следовало: он не мог быть при народе равнодушным зрителем моих дерзостей, его поступки могли еще отсрочить размен, а при умерщвлении меня он бы сам погиб, если только освобождение мое — дело решенное: резня бы завязалась общая, родные пленных не стерпели бы потери семи правоверных мусульман за одного неверного христианина.
Но какой-то сметливый чеченец решил дело: показав, он надел мне на голову новый папах; быков погнали, и сани остановились у кузницы в Гельдигене. Я лежал неподвижен.
Просьбы не помогли, и меня снесли на руках в кузницу, сняли кандалы, совали в руки штаны, тщательно зачиненные, — я стоял как истукан. Штаны на меня надели чеченцы и подвязали веревочкой. Потом надели мне на ноги войлочные, обшитые козлом, сапоги азиатские и бурку.
Я молча повернулся, вышел и сел в сани. Между людьми поднялся крик: одни бранили, другие смеялись, третьи удивлялись.
Приехали к сакле. Я сам сошел с саней, вошел в свою избу и стал против камина; в нем горел большой огонь, а сакля была чисто подметена.
Люди вошли с предложением мне выходить, ибо пора ехать. На это молча я снял с себя рубашку, показал изорванные места и бросил ее между людей. Мигом отнесли ее к Сате и через несколько минут принесли зашитою — я надел.
«Пойдем, Иван, не дурачься!» Я взял тулуп за короткие рукава, показал их людям и бросил тулуп.
Какой-то чеченец подошел ко мне, снял свой полушелковый бешмет и подал мне. Я не взял. Бешмет мне надели.
«Пойдем же, а то к вечеру не дойдем в Грозную, далеко!»
Приблизившись к огню, я крякнул, показав вид, что холодно. На меня надели бурку и завязали. Не дожидаясь напоминаний, я тотчас повернулся и, выйдя из сакли, стал на крыльце; на мне было все лучшее: новая папаха, зашитая рубашка, чистые целые штаны, полушелковый бешмет, сапоги и бурка.
Не совсем еще потухший блеск впалых очей моих, их неподвижный взор, длинная черная борода, холодная и ровная серьезность, могильное молчание и то неподвижность, то произвольное движение, и непонятная смелость поступков — как будто озадачили чеченцев, а их было на дворе до сотни.
«Иван! Иди, вот недалеко лошадь, садись!» Я остаюсь неподвижен. К крыльцу подвели коня. Я подошел к нему и стал у стремени. «Садись!» Ни слова, ни движения (но думал про себя: с телеги сняли, так на коня сажайте). Меня посадили. Кто-то, забросив повод, давал мне его в руки.
Я отбросил его обратно. (В Чечню привели, ведите же назад сами.)
На дворе образовались партии: снисходительных, озлобленных и зрителей; первые однако взяли верх и не допускали до меня вторых.
Все сели верхом. Талгик меня конвоировал. Тараму не доверили совершить размен, а задержали дома. И он, и люди, кажется, поняли мое умышленное поведение, но было поздно. Он выходил из себя, но по пустому.
Меня окружили; лошадь, на которой я сидел, вели в поводу. Ехали довольно шибко. От Оспанюрта до Ханкальской горы чеченцы молились два раза, в полдень и перед вечером, оставляя меня спешенного, в центре круга, составленного из партии.
Начало смеркаться, когда у Ханкальской горы, в лощине оставили меня с двумя чеченцами; партия с Талгиком отправилась вперед. Через полчаса присланный чеченец приказал нам шибче ехать.
Два чеченца по обе стороны схватили почти под уздцы мою лошадь и помчались во всю прыть.
«Тише! — закричал один, — убьется!» — «Не бойсь! — отвечал другой, — до сих пор не околел, и теперь не пропадет!» Мы мчались по необозримой равнине и похожи были на перекати-поле, несомое сильным порывом ветра.
Навстречу к нам подскакали несколько чеченцев и с ними азиатский офицер[331], по знаку которого мы осадили коней.
Офицер обратился ко мне с вопросом: «Кто вы такой и что с вами?» Я понял, что нужно, вероятно, знать начальнику левого фланга, нем ли я; тот ли я кого ожидают или кто другой, потому что в Грозной знакомых у меня не было; и я отвечал ему громко: