Ответить — хотя бы приблизительно — на эти роковые вопросы мы можем только пристально изучая мысли и поведение конкретных людей.
К счастью, мы обладаем для этого огромным и бесценным материалом — воспоминаниями участников событий.
Как жизнь Кавказского корпуса была особым миром, отличным от общероссийского существования, так и воспоминания «кавказцев» — особый пласт русской мемуаристики.
Известные воспоминания участников войны в разные ее периоды — всего более трехсот источников, опубликованных как в прошлом веке, так и в более близкие времена — вплоть до последних лет, — в основной своей массе носят летописный характер. Мемуаристы не ставят перед собой неких общих идеологических целей, они, как правило, не предназначают свои сочинения в назидание потомкам, как это делали многие русские мемуаристы XVIII и XIX веков. Даже кавказские записки Ермолова, не только генерала, но и государственного мужа, ориентированные на античные образцы — «Записки о Галльской войне» Цезаря, — бесстрастно фиксируют события. У Ермолова это была установка, он ощущал себя творцом истории и не снисходил до выражения страстей: сомнений, сочувствия или гнева.
Но сам величественно-бесстрастный тон придавал наиболее значимым пассажам зловещую значительность: «Желая наказать чеченцев, беспрерывно производящих разбой, в особенности деревни, называемые качкалыковскими жителями, коими отогнаны у нас лошади, предположил выгнать всех их с земель аксаевских, которые занимали они, сначала по условию, сделанному с владельцами, а потом, усилившись, удерживали против их воли.
При атаке сих деревень, лежащих в твердых и лесистых местах, знал я, что потеря наша должна быть чувствительною, если жители оных не удалят прежде жен своих, детей и имущество, которых защищают они всегда отчаянно, и что понудить их к удалению жен может только один пример ужаса.
В сем намерении приказал я войска Донского генерал-майору Сысоеву с небольшим отрядом войск, присоединив всех казаков, которых по скорости собрать было возможно, окружив селение Даданюрт, лежащее на Тереке, предложить жителям оставить оное, и, буде станут противиться, наказать оружием, никому не давая пощады. Чеченцы не послушали предложения, защищались с ожесточением. Двор каждый почти окружен был высоким забором, и надлежало каждый штурмовать. Многие из жителей, когда врывались солдаты в дома, умерщвляли жен своих в глазах их, дабы во власть их не доставались. Многие из женщин бросались на солдат с кинжалами. <…> Со стороны неприятеля все, бывшие с оружием, истреблены, и число оных не менее могло быть четырехсот человек. Женщин и детей взяли в плен до ста сорока, которых солдаты из сожаления пощадили, как уже оставшихся без всякой защиты и просивших о помиловании. (Но гораздо больше оных число вырезано было или в домах погибло от действия артиллерии и пожара.) Солдатам досталась добыча довольно богатая, ибо жители селения были главнейшие из разбойников… Селение состояло из двухсот домов; 14 сентября разорено до основания».
Кавказские записки Ермолова по своей стилистике принципиально отличаются от его записок о войнах с Наполеоном. Там постоянно прорывается живое человеческое чувство. Ничего подобного мы не встретим в кавказских записках. Ермолов говорит о потерях своего корпуса столь же бесстрастно, как и о массовой гибели горского населения. Он нигде не изменяет своему «римскому стилю». И дело не в ином возрасте или служебном положении. Дело в ином отношении к войне и противнику. Тогда он был взволнованным участником общеевропейской драмы, он сражался с равными себе. Здесь он стал суровым вершителем имперской воли, орудием Истории. Он не был чудовищем. Его жестокость была не душевного, но идеологического свойства.
Крупнейший исследователь мемуарной литературы А. Г. Тартаковский писал: «Историческое самосознание личности — самый сущностный и глубинный, жанровообразующий признак мемуаристики…»[2] «Кавказцам», для которых эта война стала судьбой — главным содержанием их жизни, прежде всего важно было сохранить, закрепить уходящую реальность — отсюда кропотливая подробность их рассказов. В подавляющем большинстве случаев они не сомневались в необходимости и справедливости дела, которому посвятили многие годы, в которое вложили всю свою душевную и физическую энергию. Историческое самосознание «кавказца» определялось твердой уверенностью в монументальности свершаемого — они не просто расширяли пределы государства — что само по себе было неким императивом для русского военного человека, — не только обеспечивали безопасность южных рубежей, но и преобразовывали мир.
2
А. Г. Тартаковский. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М., 1997, с. 9.