В этот же вечер было отдано приказание двум батальонам Апшеронского полка, взводу артиллерии и двум сотням милиции следовать к аулу Хунзах. Ночью пошел дождь и промочил нас совершенно. Как я ни укрывался коврами, проку из этого вышло мало. Но и это неудобство казалось нам пустяком сравнительно с тем, что перенесли мы в два предшествующих дня.
23 июля, четверг.
Сегодня встал, по привычке, с рассветом и только что собрался пить чай, чтобы согреться после сырой и холодной ночи, как фельдфебель доложил, что наша рота назначена в прикрытие фуражиров и пасущегося табуна лошадей. Нечего делать, наскоро выпил стакан и поспешил к роте, которая уже выстраивалась. Вместе с нашей, 5-й стрелковой ротой, была назначена и 17-я рота. Взошедшее солнце нас пригрело настолько, что мы сразу пообсохли. Солдатики сняли полукафтаны и развесили на чем попало, а сами принялись за чистку и смазку ружей. От целого ряда знойных дней кожа на лице до того обгорала, особенно на носу, что больно было дотронуться до нее. Я подозвал одного стрелка и приказал ему смазать мне нос и щеки сальной тряпочкой. Совершая этот туалет, он сообщил, что у солдат на такую операцию уходит сала гораздо больше, чем на чистку и смазку ружей. Местность была открытая почти во все стороны, нечаянного нападения опасаться было нечего, и я, скучая в одиночестве, пошел к командиру 17-й роты капитану Квицинскому, старому и опытному кавказцу. Он заблаговременно запасся брезентом, под которым теперь и благодушествовал. Я приютился около него, слушая рассказы вахмистра мусульманского полка. Это был старый умный аварец, родом из Хунзаха; слова его были проникнуты сильной ненавистью к мюридам. «Нас, аварцев, — говорил он, — много в мусульманском полку, особенно хунзахцев; и вот теперь мы стоим возле родины, но не можем туда и показаться, потому что кровомщение нас удерживает. Пойди я туда — или меня убьют, или я должен убить, по закону нашей веры. Сегодня к генералу Врангелю в числе мюридов, изъявлявших покорность, приехал один, который на моих глазах не очень давно убил моего родного брата; я должен был убить его сейчас же — это мой святой долг, но не мог, потому, что русские просили подождать, пока все успокоится в Аварии, и пришлось покориться. Шамиль разорил мою саклю, перерезал всех родных, я один только спасся из всей семьи, успел убежать к русским и поступить в этот полк. Каково же мне показаться теперь в этом месте?! Много у нас в полку и таких моих земляков, которые сами напроказили и ушли к русским; тем и подавно нельзя здесь показаться, потому что их убьют непременно». Рассказывал он также о том, что, по преданию, Авария была страна христианская и по реке Аварское Койсу еще поныне существуют развалины церквей, а в одном месте одна из таких церквей до сего времени сохранилась; лет 10 тому назад там жил русский беглый священник, который отправлял в ней богослужение и за свою жизнь пользовался общею любовью окрестных жителей, но мюриды-фанатики убили его, боясь, чтобы горцы не последовали его учению. Много, много еще говорил он, возбуждая мое любопытство; часто возвращался к мюридам, находил, что они вероломны и, хотя теперь силою обстоятельств принуждены покориться, но никогда не будут верными русским и при первом удобном случае возьмутся за оружие. Конечно, не без того, чтобы в его словах не проглядывала личная неприязнь за смерть родных и разорение родного дома, но все же тут было много правды, и уже очень полагаться на покорность вольных сынов гор, проникнутых фанатизмом мюридизма, никогда не следует. Мы так заслушались рассказчика, что не заметили, как прошло время, и к 12 часам пополудни пришли на смену нам другие две роты нашего батальона. В наше отсутствие нам разбили палатки, и мы, пообедав, первый раз легли за весь поход под тенью их, на толстом слое душистой травы. В 5 часов в штабе заиграла музыка Ширванского полка, на линейке запели песенники и на биваке поднялся шум и гам, будто мы были не в походе и среди врагов, а в лагерях мирного времени. Сегодня опять приезжали депутаты из многих аулов. Говорили, что даже грозные Гимры, Араканы, Зыряны и Уллукала прислали своих представителей с изъявлением покорности, но мне уже надоело смотреть на эти бритые головы и жидкие бородки, и я отправился на базар, устроенный недалеко от бивака. Сюда жители аула Ах-Кента, возвратившиеся из лесов, выносили продавать яблоки, сырые кожи и горское сукно, выводили лошадей, быков и баранов. Видно, им очень нравилось наше золото и серебро, так как на базар вышли не только мужчины, но и звероподобные женщины, закутанные в грязные, дырявые чадры.