Сегодня горцы не только приносили свои продукты на базар, но забирались даже к нам в палатки. Мой товарищ, прапорщик Р. Б., знал их язык и разговаривал с ними довольно свободно. Один из жителей, видно из болтливых, между новостями сообщил, что у них все говорят, будто русские водят дружбу с чертями; он хотя и не верит этому, но все-таки является и у него подозрение, ибо без чертовой помощи невозможно по натянутому канату пробежать в одну ночь трем тысячам человек. Спрашивал, между прочим, откуда у нас ружья, которые бьют так далеко, а, главное, такою большою пулею, в которой есть и свинец, и куски железа (горные орудия); одному его знакомому такая пуля попала в руку и переломала кость. Прежних ружей горцы не боялись, потому что из них солдаты стреляли очень плохо, особенно в дождик, и тогда можно было бросаться в шашки, а теперь и носа не позволяют высунуть из завалов. Вечером получили приказ выступить с рассветом. Болтали, что аварцы просят идти в их край для защиты от набегов Шамиля.
27 июля, понедельник.
Солнце еще не показалось, а мы уже были в движении. Дорога шла ровная, по каменистому грунту; вблизи — ни деревца, ни кустика; даже трава росла наподобие какого-то мха. В 3-х или 4-х верстах от аула Ах-Кент нас нагнали два верховых татарина, которые особенно приветливо смотрели на нас, и я крайне удивлялся, когда на какой-то мой вопрос они ответили на чисто русском языке. Оказалось, что один из них, житель аула Чиркат, в 1839 году при взятии Ахульго попал к нам в плен, в течение нескольких лет находился в арестантских ротах в Бобруйске и Кронштадте, где выучился говорить по-русски, и недавно возвращен на родину в выкупе за подполковника Кобиева, находившегося в плену у горцев. Теперь он ехал к барону Врангелю с очень важным известием: вскоре после перехода нашего через Андийское Койсу, в аул Чиркат явился посланный Шамилем мюрид с бумагой к старшине, в которой предписывалось хорошенько высмотреть расположение батальона, прикрывавшего близ аула Аргуани наш вагенбург, ночью собрать всех жителей аула, напасть на этот батальон и истребить его вместе с вагенбургом. Жители, только что изъявившие нам покорность, охотно согласились, и батальону грозила серьезная опасность. Моему татарину удалось уже предупредить командира Ширванского полка, стоявшего около Ах-Кента, а теперь он ехал к Врангелю, которого хотел между прочим просить о принятии его в мусульманский полк. Его спутник был солдат Житомирского полка, попавшийся в плен в 1844 году. Он говорил по-русски хуже своего товарища, что меня очень удивило: неужели в 15 лет можно забыть родной язык? Он вез барону Врангелю две торбы самородной серы, которой, по его словам, бесчисленное множество в кусках валяется около Чирката; в другой руке у него был кувшин хорошего свежего масла.
Мы шли, то подымаясь, то опускаясь, но все-таки несколько в гору. При подъеме на одну из возвышенностей послышался сзади сигнал «остановиться». Оказалось, что одна из вьючных полковых лошадей с двумя патронными ящиками полетела в пропасть. Лошадь, конечно, разбилась вдребезги, ящики разлетелись, а патроны рассыпались. Нуждаясь в патронах и не желая отдать их горцам, начальство распорядилось их достать. Сейчас же облегчили нескольких солдат и послали вниз обходными тропами. Они нашли там обломки патронных ящиков, но из 3000 патронов удалось подобрать только 700 штук. Во время этих поисков я сидел на камне и любовался унцукульским ущельем. Вид был действительно хорош. Аулы Унцукуль и Харачи, окруженные богатейшими садами, красовались амфитеатром у подножия одной из гор, а внизу их, сверкая, далеко уходило в ущелье Аварское Койсу. Но вот идет навстречу татарин. За поход я привык расспрашивать встречных о чем-нибудь. Какими-то судьбами и этот татарин оказался понимающим по-русски. Бог их знает, откуда они выучиваются! От него я узнал, что семейство Шамиля до последнего времени жило в ауле Харачи, или Харачае, и только по занятии нами ах-кентских высот он увез его куда-то дальше, полагают, на гору Гунибдаг, неприступную со всех сторон. Есть одна только тропинка, ведущая к аулу Гуниб, но старшина аула перегородил ее каменной стенкой и, купив у Шамиля за сто баранов чугунное орудие, приспособил его к этой стене. Подняться по этой тропинке невозможно. «На горе этой, — прибавил он, — есть и лес, и вода, и баранов вдоволь; если жители аула впустят туда Шамиля с семейством, то мы не поймаем его ни за что; и голодом заморить нельзя, потому что у него всего будет вдоволь». Наконец мы тронулись дальше. В 2 часа пополудни прошли через довольно грязный аул Цатаных, или Оатаных, и, оставив его за собой в версте, расположились на отдых. Цатаных, как видно, был раньше из больших и довольно зажиточных; сакли высокие, большие из темно-серого камня, но не штукатуренные. Теперь аул представлял собою развалины, так как, по рассказам, за ослушание жителей Шамиль подвергал его несколько раз разорению. Об этом ауле существуют два предания. По одному, в 1843 году цатаныхцы убедительно просили, кажется, роту или две Мингрельского полка остаться в ауле, уверяя, что они желают вместе с нею драться против Шамиля; но лишь только солдаты вошли в аул и разместились на ночлег, они, заперев ворота, бросились на сонных и всех перерезали. Другое предание говорит, что в этом ауле русский офицер встретил с почестью Шамиля, но Шамиль приказал его повесить, потому-де, что «если он изменил Государю, который ему платит столько денег, то изменит подавно и мне, так как я столько платить не могу». Насколько второе предание верно — не знаю. Что же касается первого, то в летописях истории известно, что в 1843 году в этом ауле был изменнически вырезан целый гарнизон[356].
356
В сентябре 1843 Шамиль подошел к аулу Цатаных, где находился русский гарнизон в составе 255 человек под командованием капитана Дементьева. Жители аула перешли на сторону Шамиля. В течение двух дней русский гарнизон героически оборонялся, пока не был полностью уничтожен. В живых остались только 10 раненых.