22 августа, суббота.
После пробития вечерней зари была получена бумага следующего содержания: «По случаю прекращения переговоров предписывается с получением сего открыть против Гуниба неприязненные действия». Это означало — не пускать ни одного мюрида показываться на горе или спускаться на террасы, как это они делали, чтобы удобнее было видеть и стрелять по нас. Секреты ушли, и мы были опять настороже.
24 августа, понедельник.
Ширванцы заняли сады и хуторок со стороны Кара-Койсу и подвинулись к завалам, а мы все еще стоим в бездействии. Говорят, что после долгих переговоров о сдаче Шамиль, настроенный, верно, своими сподвижниками, прислал к Барятинскому довольно дерзкое письмо, в котором говорил, что он мира не требует, но под известными условиями просит свободного пропуска; если это сделают — хорошо, а нет, так он надеется на Бога, который сильнее всех, и что у него «сабля наострена и рука готова». Поэтому-то главнокомандующий и решил продолжать действия, о чем и было нам сообщено 22 августа.
25 августа, вторник.
Утром, по обыкновению, мы вышли из палаток посмотреть, что делается на горе. Некоторые вооружались подзорной трубой, но ничего не замечали. Все обстояло благополучно. Часу в десятом, проходя мимо палатки командира полка, я заметил, что около нее стояли переводчики и должностные, и все они не отрывали глаз от горы. Я присоединился к ним и, всмотревшись хорошенько, увидал массу солдат, двигавшихся по террасе. Вдруг раздался сигнал: «Левому флангу наступление», а немного спустя прибежал с пикета солдат и, еле переводя дыхание от усталости, передал, что какой-то офицер кричит, просит идти к нему на помощь в гору. Командир полка приказал тотчас же играть «к столу, бегом». Раздался сигнал, и не прошло пяти минут, как все роты, покончив наскоро с обедом, уже строились на линейке. Все, до последнего солдата, горели нетерпением броситься скорее туда, где может быть уже шла последняя борьба. Полковой командир приказал мне передать командиру 1-й роты, чтобы он выслал вперед 20 человек с шанцевым инструментом расчищать дорогу в гору. За нами дотянулась 5-я стрелковая рота, потом 1-я стрелковая, 4-я стрелковая, 1-я и 17-я нумерные роты. Командир полка, батальонный командир и несколько опытных ротных командиров поехали по обходной тропе верхом; остальные офицеры шли при своих ротах. На площадке, где обыкновенно ночью лежал секрет, а днем находился пикет, они присоединились к нам и, оставив лошадей, пошли с нами пешком. Отсюда уже ясно были видны наши войска, тянувшиеся по террасам. С трудом мы стали подниматься в гору, но желание поспеть вовремя на подмогу своим и еще большее желание покончить скорее с имамом придавали всем бодрости; несмотря на трудность дороги, мы шли довольно скоро и отставших было очень мало. Немало бодрости придавала нам и двойная опасность: первая и главная — это камни, падавшие из-под ног идущих впереди нас солдат, отчего два или три были ранены; вторая, хотя и не такая грозная, потому, что от нее можно было защититься, — это горцы, рыскавшие у подошвы горы. Между ними было несколько женщин, которые страшно рыдали, рвали на себе волосы, ругали нас и бегали взад и вперед как помешанные. Видя, что мы идем без всякого сопротивления на гору, она полагали, что уже все близкие их погибли. Тропинка на первой террасе была еще сносная, хотя и очень узкая; но когда мы взошли на вторую террасу и повернули направо, она до того сузилась, что в некоторых местах трудно было на ней утвердить ногу. Кроме того, она, как нарочно, усеяна была круглыми камешками, на которых поминутно скользили ноги. Приходилось также перепрыгивать через водомоины, довольно широкие, а как взглянешь вниз и увидишь бездонную пропасть, — в глазах мутится и голова идет кругом. Прыгая через одну из них, я чуть не оборвался вниз: едва я успел поставить на землю одну ногу, как бежавшая за мною собачка Асева прыгнула мне между ног; я отшатнулся назад, но прыгнувший предо мною солдат схватил меня за рукав. На этой же тропинке нам попались четыре каменных завала, которые мы разорили до основания. Двигаясь дальше и втянувшись как бы в щель самой горы, мы вдруг очутились на ровной площадке. Прямо перед нами расширялось ущелье с небольшими хуторами, а правее возвышались каменистые горы. Около этих хуторов уже хлопотали наши солдаты, делая ревизию всему, что осталось: кто выносил кувшины с молоком и сыром, кто медные котлы, а кто ружья и кинжалы, снятые с убитых мюридов. Наши охотники тоже бросились туда и начали загонять рогатый скот и лошадей. С этой площадки роты, выстроившись, пошли с командиром полка далее, вглубь, к самому аулу Гуниб, в котором, как говорили, заперся Шамиль, а нашу 5-ю стрелковую роту оставили при спуске на тропу, по которой мы поднялись, с приказанием не пропускать никого без записки ни туда, ни обратно. Поднимаясь на гору, мы утомились порядком и теперь с удовольствием расположились на отдых, хотя и хотелось пробраться ближе к аулу. Мусульманские всадники с арканами скакали по разным направлениям и ловили лошадей, которых тут же продавали офицерам от 5 до 10 рублей за штуку. Меня очень соблазняло купить лошадь, но товарищи отговаривали, уверяя, что потом прикажут этих лошадей возвратить жителям. Я стоял со взводом отдельно от ротного командира, вместе с несколькими мусульманскими всадниками. От нечего делать я разговорился с ними, любуясь изумительной ловкостью, с которою товарищи их ловили лошадей. Вдруг один из них вскочил, выхватил из чехла винтовку, отбежал несколько шагов вправо и, приложившись, выстрелил. Из пещеры также раздался выстрел; пуля просвистела мимо наших ушей, но благополучно миновала. Всадник подбежал еще ближе к пещере, выстрелил из пистолета, вытащил труп мюрида, обобрал платье и оружие и, возвратившись ко мне, стал спокойно продолжать разговор, будто исполнил службу. Через час или полтора прискакал всадник с запискою, в которой было сказано: «Оставить небольшой пост с унтер-офицером при спуске, а с ротою идти к батальону, стоящему у стен аула Гуниб». Обрадованные, мы в одну минуту собрали роту и потянулись ущельем, по указанию того же всадника. Дорогой он сообщил, что Шамиль не хочет сдаваться и что сейчас пойдут на штурм аула. Все прибавили шагу. Глядя на гору снизу вверх, можно было думать, что Гунибдаг наверху имеет не более 2–3 квадратных верст, но вот, мы идем да идем по балкам и оврагам, а аула все нет и нет. Направо и налево горят хутора и скирды хлеба; в саклях суетятся солдаты и вытаскивают добычу, состоящую большею частью из сыра и молока, а мы все идем, не видя Гуниба. Наконец, с вершины невысокого холма нашим глазам открылся небольшой, но крепкий аул, окруженный войсками. Тут были гренадерская и 21-я пехотная дивизия, стрелки 18-го и 21-го стрелковых батальонов и линейный батальон. Артиллерия расположилась на позициях в нескольких местах. Около дороги из аула к Кара-Койсу виднелся березовый лес, в котором, говорили, была довольно жаркая схватка мюридов с ширванцами. Мюриды уже не стреляли, ожидая, чем кончатся переговоры поехавшего в аул полковника Лазарева с Шамилем. С нашего места можно было явственно видеть зверские лица мюридов, вооруженных с головы до ног, в белых папахах и черкесках. Они прохаживались взад и вперед по кривым улицам аула, враждебно поглядывая на нас. Пока шли переговоры, мы, стоя в батальонных колоннах, вызвали вперед песенников; страшный шум поднялся в отряде. Пользуясь близким расположением нашего батальона к аулу, несколько офицеров, в том числе и я, отделились, влезли на одну из крайних саклей и стали рассматривать внутренность Гуниба. На улицах, кроме вооруженных мюридов, никого не было видно. Женщины и дети заперлись в саклях, вероятно, ожидая смерти. Недолго пришлось рассматривать эти картины: за нами послало начальство и, сделав нам выговор, пригрозило арестовать на будущее время за отлучку. Мы, конечно, поторопились вернуться в свои роты. Приехал наконец адъютант главнокомандующего и передал полковому командиру приказание его сиятельства: «Если переговоры полковника Лазарева не увенчаются успехом — аул начнут бомбардировать; по четвертому выстрелу из орудия войска с криком „ура“ должны броситься на аул и постар