Пространство, на котором производилась моя съемка, к югу от Кисловодска до Малки и ее притока Хасаута, до горы Бармамыт, через Кумбаши и по ущелью Мары до Кубани, образовало Кисловодскую кордонную линию, которой начальник, артиллерии подполковник барон Ган, жил в Ессентуках и был подчинен начальнику правого фланга генерал-майору Зассу, которого местопребывание было в Прочном Окопе. Барон Ган был человек очень серьезно образованный, но большой пьяница. Чрезмерная тучность делала его совершенно неспособным к кордонной службе; зато он мало об ней заботился. На постах был беспорядок; постовые начальники, большею частью урядники или хорунжие линейного войска, отпускали казаков в дома за условную плату, так что, приехав однажды ночью на пост Кабардинский, я нашел там одних собак. Надо, однако же, признаться, что хищничества случались в этом крае нечасто, благодаря особенно удалению жилищ непокорных горцев. Для обеспечения Минеральных Вод от вторжения значительных партий, выставлялось на передовой линии несколько отрядов, и именно: на Кичмалке, на Каменном Мосту (на Малке), где было постоянное укрепление, на Хасауте, в вершинах Эшкакона, на Кумбаши, и при укреплении Хумара, близ устья Мары и Кубани. Отряды эти состояли из одной роты пехоты, двух полевых орудий и полсотни казаков. На Эшкаконе было две роты и сотня казаков, а на Каменном Мосту целый батальон 2-го Мингрельского егерского полка с четырьмя орудиями. Хотя эта передовая линия, выставленная с 1 июля по 1 сентября, была учреждена генералом Вельяминовым, отлично знавшим край, но можно сомневаться в ее особенной пользе, как события и показали в августе этого года. Сильная партия абадзехов в 1500 человек, возвращаясь после нападения на Кисловодск, переночевала в виду эшкаконского отряда, который не смел носа показать из-за своего укрепления, импровизированного на лето из навоза и разного мусора. Правда, что этот случай относится к неудобствам кордонной системы более, чем к сообразному устройству этой передовой линии, так как эти три временных поста имели еще специальною целью прикрывать пространство в вершинах Подкумка и Эшкакона, где дирекция Минеральных Вод вырубала сосновые деревья на постройки при водах.
В начале августа я переехал из Кисловодской станицы в аул Тохтамышский, верстах в 8 от Кубани и станицы Баталпашинской. Мне хотелось видеть ближе быт туземцев. Огромный аул населен был ногайцами; но их обычай, образ жизни и вооружение совершенно одинаковы с черкесами и абазинцами, их соседями. Аул с давнего времени покорен, но очень нередко жители его поодиночке присоединялись к хищническим партиям немирных горцев, участвовали в разбоях, служили вожаками или укрывали хищников. На туземном языке говорилось, что это молодежь шалит. Но эти шалости имели всегда характер трагический и как повторялись почти ежедневно, то в русском населении укоренилась ненависть к так называемым «мирным», и их не без основания считали более вредными, чем племена, находившиеся в явно враждебном к нам отношении. Впрочем, край был очевидно в переходном положении; кубанские ногайцы и абазинцы мало-помалу теряли свою самостоятельность и даже воинственность по мере того как наши действия отодвигали немирные, горские племена далее к западу, от верхних частей Кубани. Поручик Алкин, бывший в то время приставом кубанских ногайцев, говорил мне: «Ведь это они только теперь присмирели, а в начале двадцатых годов какие они нам задавали бои! Выезжало иногда до 5000 всадников, из которых очень много было панцырников». Надобно признаться, что наше начальство, до некоторой степени, виновно в том, что воинственность и страсть к разбойническим подвигам все еще сохранялась между мирными. Из них набирались милиции для отражения вторжений или для наступательных движений. Этим приобретали только весьма ненадежное, дорогостоящее и совершенно беспорядочное войско. Сверх того, надобно заметить одну туземную особенность: горцы считают разбой и грабеж не пороком, а напротив удальством и заслугою. Русские отчасти заразились подобным же убеждением. Горец славился своими подвигами и если ожидал, что русское начальство подвергнет его наказанию, то бежал к немирным и там старался обратить на себя особенное внимание предприимчивостью и удальством. Часто такие беглецы делались известными предводителями хищнических партий. Случалось и то, что из мирных бежали к немирным люди, ни за что не преследуемые, но собственно, чтобы прославиться своими подвигами и усовершенствоваться в разбойничьей войне. Через такую высшую академию прошли многие молодые люди, как например, абазинский князь Мамат-Гирей Лоов, Адиль-Гирей Капланов-Нечаев, впоследствии бывшие генерал-майорами, носившие тонкое белье и курившие хорошие сигары. Из них первый — человек хитрый и энергический, красавец и отличный наездник, отправляясь к немирным абадзехам, предал порученного ему капитана генерального штаба барона Торнау, который вызвался проехать через земли непокорных горских племен для собрания всякого рода сведений. Это предприятие показывает, во-первых, как мало мы знали край, в котором несколько десятков лет велась война, а во-вторых, какие странные приемы употребляли для собрания этих сведений. Еще в 1830 году преемник Ермолова, Паскевич, послал артиллерийского поручика Новицкого в горы с таким же поручением. Новицкий обрил голову, отпустил бороду, надел черкесские рубища, выпачкал лицо и руки и, представляя глухонемого нукера, проскакал от Прочного Окопа до Анапы. Проводниками его были известные шапсугские дворяне Абат и Убых Неморе, подкупленные за значительное вознаграждение. Они ехали по ночам, а дни проводили у знакомых Абата. Несмотря на то, Новицкого узнали по мозолям на ногах, и он едва не поплатился жизнью за свой бесполезный подвиг. Все это не помешало, однако же, Новицкому представить Паскевичу толстую тетрадь, в которой систематически, хотя не всегда верно, были описаны Черкесский край[42] и племена, обитающие не только по пути его проезда, но и по южной покатости хребта до самой Абхазии. Разумеется, сам Новицкий ничего этого не видел и не слышал, а все сведения сообщены ему были Таушем и Люлье, переводчиками, служившими прежде в компании Де-Скасси и жившими около 15 лет между горцами. Об этих двух личностях я буду иметь случай еще говорить, а здесь упоминаю только для того, чтобы показать, в какой степени бесполезна отважная поездка Новицкого. Вероятно, те же результаты имела бы и попытка барона Торнау, если бы не измена Мамат-Гирея. Несчастный Торнау пробыл несколько лет в плену и с большим трудом и издержками правительства мог спастись бегством. Перенесенные им во время плена лишения и бедствия расстроили только его здоровье.
42