Эгон обрадовался, когда можно было уйти спать. До самого рассвета он думал над тем, заявлять ли ему на отца в Национальную контрольную комиссию или нет. Потом решил все-таки не доносить, но и не выполнять требований отца. Он решил считать, будто утреннего разговора вовсе не было, и в соответствии с этим выработать курс своего поведения. Такое решение полностью удовлетворяло его. Он не Брут, чтобы поднять меч на родного отца, но и не презренная тряпка, безвольная марионетка. Между тем Эгон никак не мог взять в толк, откуда отец набрался этих, по его мнению, необычайно вредных либеральных настроений. Свое же решение Эгон считал исключительно мудрым и великодушным: отец еще будет благодарить его за это. Успокоенный, он уснул.
2
Женщина сжимала под мышкой какой-то продолговатый плоский предмет. Подняв голову, она смотрела прямо перед собой и в то же время искоса внимательно следила за окном полуподвала. Дворничиха, сидевшая за швейной машинкой, взглянула на нее. Но женщина сделала вид, будто не заметила этого, и продолжала шагать по керамическим плиткам садовой дорожки. Сердце ее, однако, бешено колотилось в груди, а звуки собственных шагов казались чересчур громкими. Она свернула к подъезду, не сводя взгляда с двери дворника. «Она меня не видела…» — подумала женщина, но щемящее чувство тревоги все же не проходило. Потом она взбежала по лестнице и чуть не задохнулась, пока достигла площадки второго этажа. Ухватившись за перила, остановилась, стараясь отдышаться. Сверху слышался чей-то смех, голоса и скрип дверной ручки. Женщина метнулась к двери и нажала кнопку звонка.
На двери квартиры, в которую она звонила, блестела медная дощечка с надписью: «Золтан Борански». Сверкающая ручка двери тоже свидетельствовала о том, что ее, по-видимому, недавно чистили мелом или кирпичом.
Вниз по лестнице спускались двое — мужчина и женщина. Судя по голосам, это были молодые люди. Лестничная клетка наполнилась их веселым смехом.
Женщина ждала. «Кто-то должен же быть дома… Звонить еще или нет?» Решила позвонить еще раз, когда молодая пара покажется на повороте. Она уже протянула руку к кнопке звонка, как вдруг в двери неожиданно открылось небольшое окошко, в котором показалось лицо домработницы. Холодно кивнув в ответ на приветствие звонившей, она тотчас же любезно улыбнулась приближающейся паре:
— Целую ручку…
В ответ прозвучало: «Добрый день». Женщина повернула голову: действительно, это были молодые люди, он — офицер с трехцветной повязкой на рукаве. Домработница проводила пару долгим доброжелательным взглядом, затем ее взгляд остановился на посетительнице, и улыбка мигом исчезла с ее лица.
— Сейчас доложу, — холодно сказала она, захлопнув окошечко.
Поведение служанки не удивило и даже не обозлило посетительницу. «Дома, значит…» — подумала она и облегченно вздохнула. Уже много лет она не видела Дору… И жалела, что теперь вынуждена была прийти к ней, однако другого выхода она пока не видела и надеялась, что Дора все-таки…
Дора внезапно открыла двери, схватив женщину за руку, буквально втащила ее в квартиру.
— Розочка ты моя, — прошептала она, целуя женщину и быстро захлопывая дверь.
Женщина тоже поцеловала Дору.
Дора слегка отклонилась назад, но не выпустила гостью из своих объятий. Она так пристально всматривалась в свояченицу, будто хотела навеки запомнить ее черты.
— Ты сильно похудела, Розочка. — Голос ее неожиданно оборвался.
Роза смотрела на украшенное драгоценными камнями распятие, красовавшееся на груди у Доры на толстой золотой цепочке. «Дора осталась Дорой», — подумала Роза и чуть было не сказала ей: «Не играй, Дора, хотя бы сейчас, не рисуйся…» — и страшно удивилась, когда, взглянув в ее глаза, увидела блеснувшие в них слезинки. Самые настоящие слезы. Это несколько растрогало ее, она даже пожалела, что подумала о ней так плохо.
Дора же, взяв Розу за руку, провела ее не в гостиную, а в маленькую комнатку, двери которой выходили в прихожую, усадила на кушетку и сама села рядом.
Роза тихо заплакала. Никогда еще она не была в этой квартире, хотя и слышала об этой комнатке — особом мире Доры: жизнь семьи протекала в остальных помещениях квартиры, но все происходившее в них решалось именно в этой комнате. Сын Розы — Вильмош дважды в неделю, по понедельникам и пятницам, бывал у Доры. По понедельникам ему давали по пол-литра молока, по пятницам — по пол-литра какао и каждый раз кормили обедом. Молоко и какао он приносил домой и очень подробно обо всем рассказывал. Мать вынуждена была выслушивать его рассказы, хотя сама Дора ее просто не интересовала. Она даже не сердилась на нее. И вот однажды в марте Дора передала ей, чтобы Вильмош больше не ходил к ней, потому что она-де боится за него. Дело в том, что один из ее соседей — высокого ранга офицер, видимо, друг немцев, так как уже после оккупации страны он был произведен в генералы. У второго же соседа изо дня в день гостили немецкие офицеры и нилашисты, которые могли увидеть парнишку и догадаться, кто он такой. Роза довольно равнодушно приняла к сведению эту просьбу Доры, которую она передала через свою служанку, поручив той отдать ей двадцать пенгё хозяйки: «Мадам просит вас купить на эти деньги молока Виллике, а позже, при первой возможности, она передаст вам еще денег…» Сначала у Розы мелькнуло было желание отослать эту двадцатку обратно. Но в тот же день утром почтальон принес извещение об увольнении Вильмоша с работы, а накануне — призывную повестку для Гезы. «Еще не уплачено за квартиру…» Она не притронулась к деньгам, оставив их на столе, и убрала только после того, как ушла служанка.