Дору охватило чувство жалости, как это бывало и раньше.
Она знала, что все беды у нее обычно начинаются с этого чувства. Но Роза все же родственница и притом всегда разыгрывает из себя такую несчастную, что ее можно только либо жалеть, либо презирать. «Я действительно никогда не обижала ее, а она только брала деньги в долг и вместе с ними поручительства, а когда нужно было расплачиваться, приходил инспектор, но не к Розе, а ко мне. Роза же ничего не делала, да и не могла делать, тем более возвращать долги». Их требовали с Доры, потому что поручительницей всегда была она.
Дора клялась во всем помогать Розе, а на самом деле лишь давала по пол-литра молока детям в качестве подачки.
— Оставь, Дора… Найди мне лучше деньги. Нужно три тысячи пенгё, в долг, золотом или в долларах.
Столь решительное требование показалось Доре настолько невероятным, что Дора удивленно посмотрела на нее. «На документы… — мелькнула у нее мысль. — Надо бы дать».
— Три тысячи?! — Она глубоко вздохнула. — Откуда мне взять три тысячи? Это же целое состояние… Разве кого-нибудь ограбить? Или ты думаешь, что они лежат у меня в столе? Золи, давая мне деньги на питание, и то высчитывает все до последнего филлера… И зачем тебе три тысячи?
У Розы чуть было не вырвалось, что ей предлагают целый набор документов, не бланков, а самых настоящих документов от беженцев из Трансильвании. Просят за них три тысячи, и все они подходят для Вильмоша. Но вместо этого она сказала:
— У меня возникли кое-какие расходы.
— Розочка, дорогая… — Дора взяла ее за руку и заглянула в глаза. — Не делай этого. Ты не… Пусть кто-нибудь другой, но только не ты…
— Что не делать? Ты даже не знаешь, о чем идет речь!
Дора хотела уже сказать, чтобы она ее не считала дурой. Зачем сегодня нужны три тысячи пенгё простой, забитой еврейке? Дора осуждающе покачала головой.
— Только прямым честным путем, Роза.
— Прямым путем… Между прочим, я уже давно сошла с него. Теперь у меня есть другое имя: меня ведь крестили.
Дора сразу просветлела.
— Давно бы так. Когда я через Вильмоша посоветовала тебе окреститься, ты ответила мне грубостью. А тогда я могла бы найти тебе и хорошего мужа. И теперь у тебя не болела бы душа.
Роза махнула рукой.
— Ваш Христос чихал на меня вместе с моим свидетельством о крещении. Сама не знаю, как это я встала в очередь к попу в церковном приходе. Видно, меня увлекла всеобщая истерия. Разве мне не все равно, распотрошат меня со свидетельством или без него?
— Не греши на бога, Роза. Он не виноват в человеческих гнусностях.
Розочка скривила губы:
— Конечно, конечно. Только одни люди виноваты… — Она опять отпила из стакана. — Иногда неплохо было бы верить и в бога. Тогда я совершенно спокойно, как скотина, пошла бы на бойню.
Глаза Доры округлились.
— Так ты, что же, не веришь?
— Мой Фери умер в тридцать первом. За тринадцать лет вдовства я убедилась, что верить можно только самой себе. Двоих детей я воспитала людьми.
«Безбожниками…» Дочери Розы Дора ни разу не видела и не разговаривала с ней. Она работает на каком-то предприятии, но и об этом Дора узнала только из рассказов Вильмоша. С уст Доры слетел легкий вздох. Странно, но ей казалось, что все это было давным-давно, хотя с тех пор не прошло, пожалуй, и трех лет. Странным казалось и то, что она смутно помнит и швейную мастерскую: из памяти стерлись подробности, запечатлелись лишь некоторые лица — закройщика, гладильщицы, двух-трех швей, и никого больше. В течение десяти лет она буквально жила в мастерской, работая от рассвета до заката: закупала материалы, вела переговоры с заказчиками, занималась доставкой изделий, ну, и, конечно, ведением домашнего хозяйства. Она ненавидела эту мастерскую, в которой ее удерживала только мечта любым путем выбраться оттуда, из атмосферы ремесленничества и мещанства. Своим прозвищем Вильмош был обязан как раз этой мечте. Дело в том, что, когда гитлеровские войска были под Москвой, мальчик вошел в мастерскую. Дора в шутку спросила его: «Ну, когда мы поедем к Сталину?» В ответ на это малыш начал читать стихи о том, как русские побьют гитлеровцев. Затем почти слово в слово повторил новости, переданные лондонским радио. У Доры от испуга мурашки пошли по спине, она была настолько поражена, что некоторое время не перебивала его и только потом, несколько опомнившись, сказала: «Тише! Мы тут работаем, а не занимаемся политикой!» Мальчик разочарованно посмотрел на Дору: «Ты же сама спросила, тетя Дора…» Она уж не помнила, что тогда ответила ему, помнит только, как в мастерской вдруг установилась настороженная тишина, рабочие молчали, и, чтобы как-то разрядить обстановку, Дора в шутку сказала: «Ну, ты маленький союзник Сталина…» С этими словами она встала, вышла на кухню и распорядилась накормить Вильмоша обедом. Но этот несносный мальчишка продолжал безобразничать и на кухне, попросив не обижаться, если когда-нибудь ее мастерскую превратят в общественную собственность. И это говорил тринадцатилетний щенок! «Розина работа…» Дора перевела взгляд с Розы на пол. Бахрома красного персидского ковра местами спуталась. Это неприятно резало ей глаза. Но она не нагнулась, чтобы расправить ее. «Когда она уйдет, нужно будет сказать служанке…» Дора невольно выпрямилась в кресле. Это было одно-единственное движение, которое хоть чем-то приятным напомнило о швейной мастерской: выпрямляясь за швейной машинкой, где для этого всегда было слишком мало места, она всякий раз должна была помнить о низко висящей лампе, чтобы не удариться о нее головой. Нужно было осторожничать из-за этой лампы, хотя мастерская размещалась в старом коммунальном доме, в комнате с высокими потолками, которую и натопить-то было трудно. Розу тоже смущала установившаяся тишина. «Туда три тысячи, сюда три тысячи, — думала с досадой Дора, — столько родственников, и черт знает сколько еще понадобится тысяч, чтобы помочь и…» Ее обижала сама мысль, что родственники не понимали ее стремления пожить в конце концов свободно, ни в чем себя не стесняя. Даже муж. Золтан же годился только на то, чтобы кроить. Ее счастье, что он пошел в нее, а не в отца. Уголками глаз Дора наблюдала за Розой. «Что она еще попросит? В золоте или в долларах…»