Занятая своими мыслями, она не заметила, как прошла мимо домов в начале переулка и очутилась перед земляной стеной, окружавшей ее дом. В этом краю, где кирпич и черепица встречались не так уж часто, земляные стены были привычным зрелищем. Но рядом с кирпичными заборами соседей эта бесцеремонно выставившая себя напоказ стена в свое время заставляла хозяйку краснеть. Когда они снимали помещение, стена сразу ей не понравилась; заметив это, домовладелец даже снизил плату, что и дало им возможность поселиться здесь. И только недавно Маньцянь примирилась со стеной и отдала себя под ее защиту. Зато ее муж, Цайшу, на все лады расхваливал стену — видно, без этого ему было трудно примириться с ней, такой неказистой. При каждом появлении в доме нового гостя Маньцянь слышала, как он со смешком заводил один и тот же разговор:
— Не правда ли, от этой стены веет чем-то древним, безыскусным… Это особенно чувствует тот, кто привык жить в столицах, в современных домах. Потому-то она мне сразу приглянулась! Вон у соседей были побеленные кирпичные заборы, так окрестная ребятня расписала и разрисовала их так, что ни на что не похоже. А на моей стене, черной и шероховатой, много не разгуляешься! После прошлого воздушного налета полицейское управление предписало замазать черной краской все белые заборы. Соседей до того напугали бомбы, что они тут же бросились выполнять приказ. У моей стены от природы защитный цвет, ничего и делать не надо! А то пришлось бы нанимать маляра, платить из своего кошелька — ведь домовладелец ни за что не раскошелится. Ну а как только соседи перекрасили заборы, мальчишки их опять вкривь и вкось расписали, только теперь мелом, будто специально для них классные доски поставили. Одно разорение с ними!
Тут и гость обычно присоединялся к его смеху. Если в этот момент Маньцянь находилась рядом, она тоже улыбалась из чувства долга. Цайшу забывал только сказать, что мальчишки, не найдя на стене удобного для упражнений в каллиграфии места, исписали створки ворот двумя одинаковыми иероглифами самых разных размеров: «Особняк Сюя»; при этом они старались скопировать горделивую надпись, укрепленную Сюй Цайшу повыше, на самом видном месте. Гость, естественно, об этом тоже не упоминал.
Маньцянь толкнула дверь и услышала из глубины грубоватый голос прислуги из местных: «Кто там?» Маньцянь прошла мимо, спросив лишь, вернулся ли хозяин. Прислуга ответила отрицательно. Именно этого ответа и следовало ожидать, но сейчас от него на душе у Маньцянь полегчало. До этой минуты она все-таки побаивалась — вдруг Цайшу пришел раньше обычного, вдруг начнет расспрашивать, где была… А она еще не придумала такой лжи, чтобы выглядеть естественно и убедительно. И вообще ей казалось, что куда легче сделать что-то нехорошее по отношению к мужу, чем лгать ему в лицо. Она прекрасно знала, что недавно во всех учреждениях обеденный перерыв продлен до трех часов, поскольку воздушные налеты обычно происходили в полдень. Следовательно, муж должен был вернуться поздно, после того как зажгут фонари. Но кто в этом мире гарантирован от случайностей — с ней самой только что произошло нечто неожиданное.
В самом деле, идя после обеда на встречу с Тяньцзянем, она совсем не была готова к такому финалу. Да, она старалась ему понравиться, но откуда ей было знать, что он окажется таким предприимчивым и настойчивым. Ей хотелось всего лишь, чтобы между ней и Тяньцзянем возникло тонкое, хрупкое, скрытое чувство, чтобы их отношения были полны прихотливых изгибов, недомолвок и догадок, чтобы не оставалось никаких следов. Пощекотать душу себе и другому — вот самое большое удовольствие для женщин типа Маньцянь. И в то же время самое безопасное — собственный муж выступает в роли естественного тормоза, предохраняя обе стороны от излишне резких движений.
Нет, она не предполагала, что Тяньцзянь так прямо пойдет к цели. Здоровая, обыкновенная плотская любовь, которую он ей предложил, скорее пугала, разочаровывала ее, чем вселяла надежды. Она чувствовала себя как человек со слабым желудком, объевшийся жирной пищей. Если бы она знала, что Тяньцзянь может быть таким грубым, она сегодня не вышла бы из дома. Или, по крайней мере, сменила бы белье. Она вспомнила о своей поношенной и вдобавок нуждавшейся в стирке сорочке с бо́льшим стыдом, чем о том, что произошло, и вся залилась краской…
Пройдя через крохотный внутренний дворик и среднюю комнату, служившую одновременно гостиной и столовой, Маньцянь вошла в спальню с кирпичным полом. Пожилая прислуга ушла на кухню заканчивать приготовления к ужину: как и все деревенские бабы, она не догадывалась, что ее обязанность — поухаживать за уставшей госпожой, подать ей хотя бы чаю. Да и Маньцянь сейчас не хотелось ни с кем разговаривать. В душе у нее был какой-то клубок спутанных, неотчетливых мыслей, тело охватила усталость, и лишь щеки и губы, которые целовал Тяньцзянь, как бы вели самостоятельную осмысленную жизнь и не хотели так быстро расстаться с воспоминаниями.