Они встретились в вечер рождества Христова. То ли Маньцянь действительно охладела, то ли присутствие Цайшу поддерживало ее, но держалась она довольно спокойно. Тяньцзянь не раз пытался в ее глазах или в выражении ее лица отыскать следы их общей тайны, но натыкался на железную стену. И, хотя ужин в общем удался на славу, Тяньцзянь почувствовал себя несколько разочарованным. Следом наступили новогодние праздники, Цайшу несколько дней провел дома. Тяньцзянь нанес однажды визит, но поговорить с Маньцянь наедине не смог. Она держалась отчужденно и под разными предлогами то и дело оставляла мужчин вдвоем. Тяньцзянь подумал было, что она избегает его из-за смущения, и обрадовался этой догадке, но затем увидел, что его взгляды оставляют ее вполне равнодушной. Это открытие заставило его забеспокоиться.
Когда Цайшу опять стал ходить на службу, Тяньцзянь пришел, чтобы повидаться с Маньцянь наедине. Ему показалось, что их прежние отношения порвались, словно нить паутины, и никак не соединялись. Маньцянь была сдержанной и серьезной, да и он чувствовал в себе непонятную скованность. И было досадно — будто он только что держал ценную вещь в руках, а потом вдруг упустил. Вдобавок он никак не мог решить, что теперь делать: то ли выказать холодную отчужденность, то ли рискнуть и продемонстрировать свою пылкость. Он присмотрелся к Маньцянь: она вязала, склонив голову. По ее лицу блуждала безотчетная улыбка, глаза под опущенными длинными ресницами светились, как лампы под абажуром. Ему неудержимо захотелось еще раз стиснуть ее в своих объятиях и расцеловать. Он приблизился и увидел, как румянец залил ее щеки. Он произнес полуутвердительным тоном:
— Видно, теперь ты на меня не сердишься?
Усилием воли Маньцянь заставила себя ответить спокойно:
— А я на тебя и раньше не сердилась. С чего ты взял?
— Нам ведь было так хорошо… Может, лучше объясниться откровенно, не оставлять ничего в душе?
Маньцянь ничего не сказала в ответ, только еще быстрее заработала спицами. Тяньцзянь подошел еще ближе и положил руки ей на плечи. Не переставая вязать, она движением тела освободилась от его рук и сказала тихо, но властно:
— Отойди от меня. Прислуга заметит — будет неловко.
Тяньцзяню пришлось повиноваться, но он тут же повысил голос:
— Да, я уже понял, что мне здесь не рады, что я прихожу слишком часто, надоедаю людям. Что ж, обещаю больше этого не делать!
Он еще продолжал тираду, а уже пожалел, что наговорил слишком много — ведь если Маньцянь не поддастся его шантажу, ему ничего больше не останется, как привести угрозу в действие. А Маньцянь, не поднимая головы, продолжала заниматься своим делом и не отвечала ни «да», ни «нет». В молчании прошло несколько томительных минут, долгих, как столетия. Видя, что его настойчивость не дает результатов, Тяньцзянь рассердился всерьез, в его голосе словно засверкали искры:
— Ладно, я ухожу. Больше никогда не буду тебя беспокоить… И в мои дела тоже прошу не вмешиваться!
Он поднялся и пошел взять шляпу. Вдруг Маньцянь подняла голову, со смущенной улыбкой посмотрела на рассерженного гостя и, снова потупившись, проговорила:
— Тогда до завтра. Я собираюсь за покупками, не мог бы ты проводить меня — если, конечно, свободен после обеда?
Тяньцзянь застыл, ничего не понимая, затем осознал свою победу и едва не запрыгал от радости. Ему страстно захотелось отметить свой триумф горячим поцелуем, но было ясно, что Маньцянь не согласится, да он и сам остерегался служанки. Он покидал дом переполненный радостью — еще один роман подходит к удачному завершению! И только нереализованный победный поцелуй оставлял легкое ощущение досады.
Это ощущение в последующие три или четыре недели все более усиливалось. Встречаясь постоянно с Маньцянь, он обнаружил, что она не только не поощряет его, не только сама не стремится к физической близости, но и старается ее избежать. Если она и позволяла обнять себя, Тяньцзянь каждый раз должен был вырывать поцелуй, причем это были отнюдь не сочные, утоляющие жар поцелуи, символизирующие слияние двоих в одно. Маньцянь, видимо, от природы не обладала способностью возбуждать или опьянять партнера, да и сама нелегко возбуждалась, каждую минуту помнила себя, оставалась изящно-сдержанной. Но именно то, что она оставалась спокойной, больше всего возбуждало Тяньцзяня. В ее спокойствии, казалось, таился какой-то вызов его горячности, какое-то пренебрежение, однако это еще больше будоражило его, рождало новые желания; так капля ледяной воды, упавшая в раскаленную печку, шипит и порождает длинный язык пламени.