— А вы?
— Возле нашего деревенского дома росло два столетних коричных дерева. Девочкой я любила слушать, как щебечут птицы на их ветвях, но порой они вдруг замолкали. Так бывает и у людей…
По дороге домой Фан сочинил в уме послание Су, рассудив при этом, что старый литературный язык с его краткостью и некоторой неопределенностью лучше поможет ему оправдать себя. После ужина он уселся было за письмо, но вскоре задумался — не слишком ли он заврался, и не зашла ли шутка слишком далеко. Лишь мысль о том, какое удовольствие получит от чтения Тан и как она оценит его труд, заставила его закончить послание. В нем говорилось, что, внимательно ознакомившись со стихами, запечатленными на веере, он-де не смог удержаться от насмешки над мужланом, приписавшим себе столь изящные строки, и что он просит не очень сердиться за эту вольность. Стихи же своей простотой и искренностью напомнили ему древнюю поэзию.
Он пометил письмо вчерашним днем и сделал приписку: мол, он целые сутки не решался отправить письмо, стыдясь своего заносчивого поведения в тот вечер, особенно по отношению к поэту Цао.
Фан дважды перечел письмо и остался доволен, предвкушая, как его будет читать Тан. Наутро он попросил экспедицию банка отправить письмо с нарочным. Вечером, едва он вошел к себе в спальню, раздался телефонный звонок. «Слушаю, кто говорит?» «Угадай, кто!» — послышался кокетливый женский голос.
— А, это ты, Су! Уже получила мое письмо?
— Получила. С чего ты взял, что я сержусь? Я же знаю, какой ты, в сущности, ребенок.
— Ты вольна быть снисходительной, но я не могу простить себе.
— Полно, стоит ли серьезно относиться к такой мелочи. Скажи лучше, тебе действительно понравилось то стихотворение?
Фан сделал все, чтобы в его голосе не прозвучала насмешка:
— Могу сказать одно: завидую таланту Ван Эркая!
— Тогда признаюсь тебе: эти стихи — не Ван Эркая.
— Чьи же?
— Это я сочинила забавы ради…
— Ты?! Проклятье на мою голову! — изобразил растерянность Фан, благо Су не могла видеть лукавого выражения его лица.
— И ты был прав, говоря, что это стихотворение не вполне оригинально. Мне показалась очень выразительной одна старинная французская песенка в собрании Тирсо, вот я и написала нечто подражательное. Если ты говоришь, что видел подобное же по-немецки, значит, мои стихи банальны.
— Но у тебя гораздо живее, чем по-немецки.
— Перестань льстить, я все равно не верю. Скажи лучше, ты придешь завтра?
Фан поспешил ответить утвердительно, но Су еще не вешала трубку. После паузы она сказала:
— Помнится, позавчера ты говорил о том, что у мужчин не принято дарить дамам свои произведения…
— Приходится дарить чужие, когда свои недостаточно хороши. Зовут же гостей в ресторан, если дома тесно или кухарка неумелая.
— Наверное, ты прав. Ну, до завтра!
Фан почувствовал, что у него потный лоб — то ли от быстрой ходьбы по улице, то ли от напряженного разговора.
В тот же вечер он послал Тан копию своего письма. При этом он пожалел, что худо пишет по-английски. Письмо на старокитайском получается напыщенным, на современном разговорном — слишком обыденным. Только на западных языках кажутся нормальными такое обращение, как «Дорогая мисс Тан!», или подпись: «Искренне ваш Фан Хунцзянь». Однако он сознавал, что его английская грамматика подчиняется законам и правилам не больше, чем ораторы в Гайд-парке или, скажем, американцы в период их борьбы за независимость. Иначе он прибег бы к помощи чужого языка — подобно политическому преступнику, укрывающемуся на территории иностранной концессии.
В течение последующего месяца он раз семь виделся с Тан, отправил ей десяток писем и получил в ответ пять или шесть. Первое полученное от девушки письмо он положил перед сном возле подушки. Ночью он дважды зажигал свет и перечитывал его. Постепенно эта переписка стала для него насущной потребностью. Стоило ему дома или на работе увидеть что-то любопытное или о чем-то подумать, как он тут же садился за очередное письмо. Когда писать было не о чем, послания его выглядели приблизительно так: «Сегодня все утро занимался деловой корреспонденцией, только сейчас разогнул спину. А-а-а-а! Слышите? Это я зеваю. Вот пришел половой из чайной, пора обедать. Продолжу после. Вы ведь тоже сейчас обедаете? «Если в полдень лишний кусок проглотить, можно до тысячи лет дожить…» Хотелось рассказать вам еще о многом, но видите — бумага кончается. Осталось место лишь для нескольких слов, что таятся в моей душе. Но у них, увы, еще нет решимости предстать перед вами…»