— По нашим расчетам, — сказал Жуков, — к двадцатому октября останутся невывезенными девять тысяч лошадей, две с половиной тысячи автомашин, сто восемьдесят тракторов, девяносто паровозов, восемь тысяч повозок. Можно было бы вывезти кое-что и из этого имущества — оно, бесспорно, потребуется войсковым частям в Крыму, — но только в том случае, если бы мы смогли оттянуть эвакуацию до двадцать четвертого — двадцать шестого октября. Противник может внести в наши расчеты свои коррективы…
На этом же заседании обсуждалась проблема снабжения города и войск.
Армия нуждалась в пяти артиллерийских боекомплектах. Населению требовалось 2500 тонн муки, 300 тонн крупы; лошадям — фураж.
Мы решили ускорить переработку конины на колбасу. Конское мясо было обращено на довольствие не только частями ООР — оно выдавалось в столовых, на предприятиях, в учреждениях. Решили выдавать его и населению. Кроме того, для населения выделить из войсковых запасов муки и крупы, а в последние дни выдать жителям города продовольствие, остающееся на складах и в магазинах.
Присутствовавший на заседании вице-адмирал Левченко одобрил наши мероприятия и послал телеграммы наркому и Военному совету Черноморского флота, в которых еще раз подчеркивал, что ежедневно требуется 5–6 транспортов и нехватка их может задержать свертывание Одесского оборонительного района. Затем мы послали Военному совету флота и план эвакуации, указав, что имущество, которое не удастся вывезти, будет уничтожено.
Военный совет флота, доложив этот план в Ставку Верховного Главнокомандования, сообщил нам, что он утвержден.
* * *По вызову Военного совета из всех секторов обороны прибывали на совещание командиры и комиссары частей.
Радостно встречались «соседи справа» и «слева», знакомые, товарищи, соратники, пожимали друг другу руки.
Настроение у прибывающих было боевое. Ни одного унылого лица. Многие не сомневались, что их вызвали в штаб для анализа наступления в Юго-Западном секторе и решения вопросов о дальнейшем наступлении. Только тот, кто внимательно всматривался в наши лица, чувствовал внутреннюю тревогу.
Открывая совещание, Жуков сообщил, что Военный совет собрал руководящий состав в связи с получением директивы Ставки Верховного Главнокомандования. Он умышленно сделал паузу, вглядываясь в лица сидящих командиров, и четко проговорил:
— …об эвакуации Одессы.
Недоумение — вот первая реакция, которую я прочел на лицах наших товарищей по оружию.
Жуков обрисовал положение в Крыму и огласил директиву Ставки, потом изложил существо принятого Военным советом плана «свертывания» и ухода из Одессы.
— Мы уже приступили к эвакуации, — проговорил он с горечью. — Одно из условий успешного проведения ее — скрытность и дезинформация противника.
Но все сказанное им не рассеяло недоумения командиров и комиссаров. Жуков даже почувствовал себя как будто виноватым перед этими честными и храбрыми людьми и, как мне показалось, только для оправдания сказал, что инициатива в постановке вопроса об эвакуации исходила не от Военного совета Одесского оборонительного района, а от Военного совета флота.
— Военным советом флота было доложено наркому для доклада в Ставку Верховного Главнокомандования о необходимости эвакуации Одесского оборонительного района, так как Крым поставлен под угрозу захвата противником, а сдержать его натиск нет сил… Единственная надежда — на войска, которые придут из Одессы.
Выступавшие говорили о неожиданности такого решения, о том, что уже заготовлены продукты и корма на зиму, о том, что есть все возможности наступать. Кто-то высказал неуверенность: как можно перебросить морем такую массу людей и техники? Другие предупреждали о трудностях, неизбежных при постепенном ослаблении фронта и при постоянной активности противника, превосходящего нас в силах.
Жуков никого не прерывал, дал возможность высказаться всем.
Жукову и мне, как морякам, удалось рассеять сомнения в возможности эвакуации морем и доказать, что наш флот, занимая господствующее положение на Черном море, сумеет решить эту трудную задачу.
Время было за полночь, когда командиры и комиссары дивизий, прощаясь с нами, отбывали к себе.
Прощаясь и всматриваясь в лица этих волевых, убежденных в нашей победе людей, я думал: жаль, что уходим, что расстаемся…
Эта общая встреча была последней в осажденной Одессе. Наступали самые трудные дни нашей жизни.
* * *Утром я узнал, что пришел крейсер «Красный Кавказ». С ним меня связывали месячное плавание во время стажировки, когда был слушателем Военно-политической академии, встречи во время тактических учений, мои выступления на большом сборе за несколько дней до начала войны. Да и в Одессу крейсер не раз приходил поддерживать огнем Восточный сектор.
Мне хотелось повидаться с командиром крейсера капитаном 2 ранга А. Гущиным, который нравился мне за свою прямоту, откровенность и мужество. И еще хотелось проститься с командиром и комиссаром 157-й дивизии: им срочно предложили прибыть в Крым, не ожидая отправки всех частей дивизии.
…В порту было все затемнено. Только местами бледный синеватый свет падал на места погрузки.
Крейсер стоял у Новой гавани.
Когда я по трапу сошел на палубу, меня узнал находившийся рядом с вахтенным командиром старший помощник командира корабля капитан-лейтенант К. И. Агарков. Он доложил, что на крейсер принято более 2000 бойцов и погружено все, кроме автомашин и кухонь.
Мы поднялись на мостик.
— Уходим? — спросил Гущин.
— Ничего не поделаешь…
Я простился с полковником Томиловым и полковым комиссаром Романовым. С Романовым навсегда: он вскоре погиб.
Командир 157-й стрелковой дивизии Д. И. Томилов. Снимок 1960 г.
* * *4 октября, за день до убытия Левченко в Севастополь, он, Жуков и я говорили о положении дел в Одессе и Крыму.
Из телеграммы, присланной Октябрьским для Левченко, мы узнали, что противник пока не проявляет активности на Перекопском перешейке. Сосредоточения его сил не обнаружено. «Эта заминка в действиях врага, — сообщал Октябрьский, — дает нам время, которое нужно использовать для укрепления Крыма».
Левченко отметил, что, несмотря на эвакуацию 157-й дивизии и огромного количества боевой техники, настроение у командиров дивизий боевое.
— Больше того, — удивлялся он, — они не хотят уходить из Одессы. Ни Воробьев, ни Петров, ни Осипов.
— Откровенно говоря, и мне не совсем хочется, — сказал Жуков, — но нужно выполнять директиву Ставки…
— Хорошо было бы, если бы вы, Гордей Иванович, по прибытии в Севастополь доложили наркому о нашем желании продолжать драться в Одессе, — попросил я.
— Мне хочется прежде уточнить обстановку в Крыму… А потом обязательно доложу, — обрадовал нас Левченко.
— Гордей Иванович! А можно сослаться на вас? Вы, будучи в Одессе, убедились, что город можно держать? — снова обратился я к нему.
— А вы что, хотите кому-то писать? — он посмотрел на меня с любопытством.
— Как, Гавриил Васильевич, напишем?
— Подумаем, — ответил Жуков.
— Если будете писать, — сказал Левченко, — можете сослаться на меня. Я поддерживаю вас.
В тот же вечер на мой прямой вопрос Колыбанов ответил:
— Я за…
Воронин сказал:
— Если прикажут, будем отстаивать Одессу до конца. Подписывать телеграмму не стану. Но если кто из вас пошлет ее, возражать не буду.
Полковой комиссар Бочаров был ближе к армейцам, чем мы.
Я спросил его:
— Что думают люди об эвакуации?
Бочаров сказал, что ни один политработник не одобряет сдачи Одессы; так и говорят: не «эвакуация», а «сдача».