— Доктор Лукас, доктор Лукас, вы слишком много работаете! — говорила она, пользуясь случаем, чтоб тронуть его за рукав.
Врач, поблескивая усталыми глазами, смеялся над нею…
— Ах!.. — вздохнула маленькая женщина.
— В чем дело?
— Да вон та звезда, — сказала она со слезами на глазах, в порыве искренности, какая, ища выраженья, оборачивалась ложью… — Просто я обернулась и увидала звезду, — добавила она, купаясь в прелести своей лжи.
На сей раз доктор пристально взглянул на нее сквозь темноту.
Она покраснела. Но он смотрел на нее с силой и пониманием, ведя ее, уже с начальной суровостью, через темную дорогу и опасаясь дотронуться до нее.
Еще минута — и это опасенье сделало шаги обоих неустойчивыми и подвело к какой-то крайней черте. Все было так чудесно, и Лукресия Невес Коррейя уцепилась левой рукой за тяжелую ветку, которая свесилась так низко, что растрепала узел ее волос, вырвав у нее восклицание, восторженное и горестное немножко.
— Вот видите, — сказал он голосом ясным и сильным, — в эту ночь, такую прекрасную, мне придется работать, — сквозь темноту он смотрел на нее, сурово внушая ей, чтоб держалась более достойно…
— …Невозможно! — вскрикнула она томно, дыша радостно всей грудью и не внемля никаким предостережениям…
— Вам хорошо видно? — спрашивал врач настойчиво.
Хотел, что ли, показаться ответственным за то, что сам вызвал?
Чувствовал себя виноватым? Она повиновалась, полуоткрыв рот.
— Пришли… — тугая дверь полуоткрылась, и мужчина улыбнулся, — ну, прогулка была вам полезна? — спросил он уже другим тоном.
— Очень полезна, доктор.
Он что, сердится? Жабы сипло кряхтели где-то рядом.
— Уж и не знаю, как вас благодарить, доктор… — говорила она с усилием, что-то больше обычного разгоревшись, волосы трепались на ветру.
— Тогда не благодарите, — отвечал он резко.
О, как он недоволен!
— Ладно, доктор.
Сквозь темноту, смутно освещенную близостью моря, он смотрел теперь на нее с любопытством, почти забавляясь, — и улыбнулся наконец.
— Ну тогда доброй ночи, идите отдыхайте.
Он протянул руку, думая встретить ответный жест, и невольно коснулся ее локтя — она побледнела: «Доброй ночи», — ответила она, и мужчина пошел прочь по упавшим листьям.
Лукресия Коррейя постояла в нерешимости у дверей своего дома, удержанная на высотах, где пребывала, жабьими голосами, рассеянными вдали. Кашлянула, запахивая пальто. Отбросила ногой камешек.
Затем вошла в дом и зажгла свет. Внутри все было невесомо, проветрено. Кровать, стол, лампадка. И не дотронешься — все вещи такие легкие, острые, прямые на ветру. «Почему я не подойду и не потрогаю их?» Не смогла и поежилась от холода.
Потом, зевнув, разделась и легла. Какая-то мирная радость уже начинала разливаться по телу вместе с первой теплотой, зубы словно отточились, и ногти отвердели, сердце наконец ощутилось в груди мелкими жесткими ударами. И она погрузилась в ту крайнюю усталость, в какой не полюбилась бы ни одному мужчине. Усталость, и раскаяние, и ужас — бессонница под светотенью фонаря за окном.
Она не хотела вступать на дорогу любви, то была бы реальность слишком кровавая — фонарь вдруг выхватывал ее из темноты, как молния, и освещал ее лицо, такое чуждое сладострастью!..
В темноте она вновь видела перед собою бальные залы, замершие под ярким светом, и людей, объятых ужасом в неподвижном танце, — автоматическая реальность, автоматическое удовольствие… — она отпрянула, бледная, от этого виденья… «Ах», — вздохнула она изумленно.
Но постепенно, от света фонаря, то освещавшего ее, то затемнявшего, она начала бредить, воображая разговор, в каком доктор Лукас представал еще более суровым, а она сама еще более робкой, задавая ему, чтоб выиграть время, тысячу вопросов, составляющих танец вокруг него с целью заставить его смешаться: «Вам нравятся высокие дома?.. Вы верите в меня?.. Если б я умирала, вы меня спасли бы?.. Вы много языков знаете?.. Мне это так по душе!..» И показала бы спешно то, чем владеет: «Вот мой временный дом, этот город так похож на Сан-Жералдо! Вон там мое окно».
Такая кротость рождалась не стыдом, она рождалась красотой, страхом — тут снова вспомнились кряхтящие голоса огромных жаб.
Но, внезапно оробевшая, мрачная, она стала разглаживать простыню, чтоб помочь виденью: «Я отдаю тебе свою жизнь и ничего более». Доктор Лукас, чье выраженье лица в тот миг выдумать невозможно, вскричит: «Мне нужно меньше, чем твоя жизнь, мне нужна ты!» И она ответит, со стыдом и болью: «В любви недостойно просить так мало, мой мальчик».