Сейчас, однако, не требовалось защищать себя. Сейчас требовалось потерять себя, коснувшись крохотной животрепещущей точки в себе, какую Лукресия Невес почти пробудила, — и не надо уже скрываться, чтоб скрыть свою гордость, и не надо уже, наверно, быть таким хорошим врачом — ибо в крохотной точке себя самого он замкнут навсегда — выхода нет.
Доктор кашлянул, чтоб скрыть растерянность. Новопришедшие, наверно, обвинят его, что он и смеется теперь по-другому. Все, что он сказал себе, должно случиться… и он вздрогнул, больше себе не сострадая. Как расквакались в темноте эти лягушки… он вытер губы платком.
Как разгадать Лукресию, разгадать его жену, что вышивает в своем санатории, просит купить ей красных ниток и подымает с надеждой голову, когда приходит муж? Лукресия… Каким-то едва заметным знаком вспыхнула ее странная судьба, ее странная сила. Ранее смерти затесалась она в толпу отлетевших душ, какие даже самый суровый человек чувствует в воздухе глубокой ночью.
А жизнь Лукресии и правда была жертвенной жизнью? Затерянной жизнью, где волны вздымаются грозно над скалами, где аромат цветов смертелен — ив этом и есть сладкое зло, ибо скалы уже погрузились в волны, а розы сорваны и вянут в кувшине, с их стеблем, который можно сдавить рукой, как шею…
И ждет Лукресия, с невинностью и болью, когда ж прилетит далекий ветер с холма, — ждет кротко и стремительно, ждет сквозь века, дитя и старуха. Ждет, когда наконец откликнется кто-то на зов волн, бьющих о скалы, и, взбираясь на самый крутой уступ ночи, бросит в воздух долгий вой или долгое ржанье в ответ на красоту и гибель этого мира. Как разящи и жестоки эти серебряные цветы в этой ночи без ветра…
Остановясь на тропе, мужчина тревожно оглянулся, с крайней осторожностью раздвинул ветви и спрятался за ними — сгорбившись словно перед прыжком. Ему хотелось ответить — не Лукресии, которая его окликала, взгляд его прошел сквозь нее стремительно, — а ответить, если сумеет, какой-то ставне, ударяющей в тишину какой-то улицы, какому-то зеркалу, отражающему чье-то лицо, всему тому, что мы по сей день оставляем без ответа…
Порыв ветра почти пробудил его. Лукас поймал себя на том, что смотрит на свои большие руки, которые медленно поворачиваются перед его отупелым лицом, безвинные руки, сотворившие такую метаморфозу, — он смотрел на них с каким-то ужасом, низведенный к тому, что ему теперь хватало от себя самого, и готовый закричать от боли и торжества, ибо это был первый истинно мужской порыв в его жизни.
И он уже никогда не будет стыдиться чуда? Кончится вечное опасение, что даже аромат цветов напомнит про «это» и что линии руки это повторят… Наконец ранен, смертельно ранен, какой покой! Какая тишина!..
Он всю жизнь ждал минуты своего паденья. Какая гнилостность в той сырой листве!..
Он снова остановился. Зарница вспыхнула в темном небе. Застывшая улыбка Лукресии проплыла в тучах. «Боже мой», — прошептал он сумрачно. Упрямой голове надо было подумать о Боге, чтоб начать думать сызнова. Светляки насмешливо перемигивались, зажигая свои огни там, где он менее всего ожидал, сжимая кольцо вокруг него, как крошечные дьяволята.
Но он не вернулся назад. Продолжал свой путь твердо, победоносно, направляясь в сторону города, который был прибежищем для его силы. Чем ближе подходил он к городским огням, тем крепче была его победа над Лукресией. Ибо этот человек, кто недавно вытирал платком губы, был сделан из камня.
Тогда как Лукресия Невес недолго продержится, Лукас знал это: она много раз будет изменена, тогда как он есть нечто неизменное. Такая незаметная, такая жалкая и такая упрямая. Правда, не хватило бы и пяти тысяч жизней, чтоб довести до совершенства первичный замысел ее личности. Он не понял, однако, что она уже начала работу этих пяти тысяч жизней…
На следующий день доктору совсем не работалось в ожидании момента, когда он увидит, ждет ли его еще эта женщина у дверей консультации или отстала. Но с внезапным ужасом и внезапной радостью он ее увидел. Она скромно стояла на обычном месте и улыбалась, терпеливая, как животное.
И вновь начались их сомнамбулические странствия. И когда поздно вечером они стояли на холме, она сказала:
— К счастью, все невозможно, — и начала царапать землю носком башмака. — Потому что я думаю, что принесу зло тому, кого полюблю, — прибавила она мягко и без гордости, и эти претенциозные слова, такие далекие от ее обычной сбивчивой манеры говорить, прошли долгий путь, прежде чем уткнуться в настоящее мгновенье.