Маис, разросшийся на маисовом поле, был высшей ее мыслью. А лошадь была красотой для человека. Таковы были все вещи. Покоем ее души была красота лошади на Паственном Холме. Разве это история пустой жизни?
Внезапно, бросив вязанье, только из чувства восторга, женщина встала и раскинула темные крылья над свершившимся городом — темные, как у ночной птицы, тяжелые и свободные… В полете, где боль не была страданьем… То, что было безликого в ее жизни, дало ей силу лететь…
Вечер затуманился, и вдова поспешила укрыться, воспользовавшись сумерками; сквозь тишину за окном зашумела вода, и она перегнулась, чтоб разглядеть бадью, которую вода наполняла со звуком, все более тихим и певучим, — и ощутила любопытство, как старуха. И волнение, волнение.
Все, чем она владела, оставалось вне ее: вода в бадье? — но ее всю пролили на сухую землю двора. И от этой земли, пропитанной влагой, подымался удушливый запах пыли — вдова Коррейя кашлянула нарочно, только чтоб себя тоже чем-нибудь проявить.
Она достигла, без всякого сомнения, какого-то предела своего пути.
Также и город Сан-Жералдо достиг ка-кого-то предела, скоро ему даже имя сменят, — сообщали газеты. Хотя лишь это и можно было сообщить, лишь это и виделось впереди, и она видела.
Лицо ее приняло благородство даже в линиях — наконец-то, чтоб было что передать будущему сыну, — конечно, если он проживет жизнь, стараясь оправдать наследие, слепо двигая вперед безымянную расу строителей. Ту, что владела одной традицией — мужеством.
Через несколько дней она получила письмо от матери, зовущей ее приехать к ней, на ферму.
«Здесь есть один хороший человек, доченька, душевный такой, он видел твой портрет, и ты ему очень понравилась, он с тех пор все спрашивает про тебя, про твою жизнь, девочка моя. Я говорю, что ты живешь, как святая».
«Не понимаю!.. — прервала чтение Лукресия, внезапно испуганная, — что еще нужно от меня моему портрету?»
Несколько дней она носила письмо на груди.
В конце концов решилась продать дом и уехать на соединение со своим портретом. Вздыхая от радости. «Вдова ты вдова», — говорила смеясь, споря с самой собой.
Второй муж? Она пугалась, словно не имела права на такую удачу. Право у нее было только на доктора Лукаса, рассуждала она, не ища объяснений.
«Ах, вдова я, — прерывала она свои мысли, в тысячный раз перечитывая письмо. «Здесь есть один хороший человек», — распевала наизусть.
Смотрела на свой портрет, висящий в коридоре, чтоб угадать, что ее ждет, такую веселую вдову. И опять смеялась. О, становилось поздно, все более поздно…
Становилось все более поздно. Серьезная, страстная, она побежала в комнату, схватила хладную безделушку и, зажмурившись, положила лицом вниз. Неужели она покинет это все?.. По ее длинному лошадиному лицу скатилась слеза. Ведь безделушка — тоже творенье ее взгляда.
Но она покинет флейтиста-безделушку… И покинет навсегда алчный торговый город, воздвигнутый безмерным честолюбием ее судьбы, с причалом и виадуком, до самого холма — пристанища безымянных лошадей.
Кончилась осада города Сан-Жералдо.
С этого дня его история уже никого не будет интересовать, он заплутается в своих деловых кварталах, штрафах и запретах, камнях улиц и скамьях бульваров, жадно следя, чтоб никто более не польстился на его сокровища. Его защитные сооруженья, теперь бесполезные, будут выситься под солнцем, как исторический памятник. Его жители уподобились изгнанникам, вернее, изгнали из него свои души. Зато, правда, обрели свободу и одиночество.
Старый подъемный мост снесли, а по новому виадуку с таким пышным названием никто как-то не торопился достичь старинной крепости — холма.
Откуда последние лошади перебрались куда-то, оставив город-государство на милость его мощной техники.
Кто знает — как сказала бы Лукресия Невес, — может, когда-нибудь в Сан-Жералдо будет и подземная дорога. Это теперь, кажется, была единственная мечта покинутого города.
Вдова быстро-быстро собрала вещи и спаслась бегством.
Кларисе Лиспектор… Это странное имя, странное даже среди странных бразильских имен, принадлежит человеку с тоже странным, резко врезающимся в память лицом, создавшему совсем новое искусство письма, которое изучалось и комментировалось в бесчисленных бразильских и иностранных исследованиях, подробно разбирающих сложнейшую стилистику автора. Сразу оговоримся: мы не пойдем в этом кратком вступлении по пути прослеживания особых словесных ходов, стилистических и даже грамматических вольностей, свойственных языку повествования, расстановки редких слов для выражения усложненных понятий, многослойного сочетания внутренних ритмов, созвучий и рифм, комбинированных повторов, стычек одинаковых начал и окончаний слов. Мы не пойдем также по пути изыскания корней философии и эстетики автора, потому что искать их можно во многих философских школах и эстетических течениях — фрейдизме, экзистенциализме, дадаизме, символизме, сюрреализме… Не пойдем потому, что подобные изыскания в какой-то мере спорны, — и еще потому, что подлинный талант всегда перешагивает на своем пути через все и всяческие течения и следует лишь за своей созидательной мыслью, которая в конечном счете уходит в вековое народное мышление, с его исконной образностью и глубинной философией, в какой бы ультрасовременной, изощренной форме ни выражались они в каждом отдельном случае.