При этих словах Сеймура губы графа Нессельроде искривились в неприятную улыбку. Знаменитый спор из-за ключа всегда приводил графа в отчаяние. Граф Нессельроде был, правда, одним из деятелей эпохи Священного союза{5}. Он любил повторять, что подпись его красовалась рядом с подписями Гарденберга, Меттерниха и Веллингтона{1}. Но, с другой стороны, граф был по религии англиканского вероисповедания, по убеждениям - вольнодумец и человек в полном смысле слова светский. Священный союз был, с его точки зрения, лишь удачной дипломатической комбинацией. Граф решительно не понимал, каким образом в XIX веке, в эпоху телеграфа и паровой машины, мог быть возбужден между двумя державами спор из-за каких-то пилигримов, как он называл православных богомольцев. Ссориться с Францией в угоду нескольким греческим попам и монахам! "Да мы возвращаемся к эпохе крестовых походов", - говаривал граф, приписывая всю эту историю интригам "старой русской партии". Но когда граф Нессельроде впервые узнал, что Наполеон III в свою очередь поддерживает претензии католических монахов, добивавшихся получить ключ от больших врат Вифлеемского храма, он был изумлен до такой степени, что первоначально не понял, в чем дело. Граф долго ломал голову, размышляя: что бы это значило? Наконец, не спросясь государя, отправил в Париж депешу, в которой писал нашему послу: "Постарайтесь узнать, идет ли речь о ключе в смысле инструмента, которым принято отворять двери, или же здесь подразумевается какой-нибудь особый ключ, например какая-нибудь эмблема!"
Но изумлению графа не было пределов, когда его уведомили, что речь идет о настоящем ключе, то есть о таком, которым принято отворять двери...
- Вы, конечно, понимаете, дорогой сэр, - продолжал граф, - что этот смешной спор между латинскими и греческими монахами уладится чисто дипломатическим путем...
- Правительство ее величества королевы только и желает этого, - сухо ответил Сеймур.
В это время к ним подошел французский посол Кастельбажак, человек уже старый, из военных, иногда бестактный и невоздержанный на язык. В первый же день своего прибытия в Петербург он на параде предложил такие неуместные вопросы, что навсегда уронил себя в мнении императора. По вступлении на престол Наполеона Кастельбажак постоянно повторял слова своего повелителя: "Империя - это мир".
Француз подошел к графу Нессельроде, а британский посол, пользуясь этим, отошел в сторону.
- Как поживаете, граф? - спросил француз, пожимая руку канцлера. Перестаньте думать о политике... Скучная материя, уверяю вас. Лучше обратите внимание на эту очаровательную блондинку. Какой роскошный бюст!
Кастельбажак был так же стар, как Нессельроде, и такой же любитель женских прелестей.
- Вы неисправимы, мой дорогой, - сказал с улыбкой Нессельроде. - Вас, кажется, более всего в мире интересуют женщины.
- Прибавьте: красивые и молодые... Уродливых и старых, вроде ваших приезжих из Москвы княгинь, я не люблю... О чем вы беседуете с Сеймуром? Он, кажется, по-прежнему сердится на вас. Право, не стоит обращать на него внимания. Недавно я сказал вашему государю: "Ваше величество, серьезный тон сэра Сеймура - это простая причуда упрямого англичанина". Государь милостиво улыбнулся и сказал мне: "Это самое мне постоянно твердит Нессельроде".
- Разумеется, - поспешно подхватил граф. - Я весьма счастлив, что мои доводы не остались без влияния на государя... Скажу вам по секрету, что у нас никто не верит в возможность англо-французского союза.
- Конечно, этот союз - чистый вздор, - заметил Кастельбажак.
Между тем император Николай Павлович приблизился к группе немецких дипломатов. Черные фраки и мундиры со звездами нервно зашевелились. Все наперебой старались обратить на себя внимание государя и ловили каждый его взгляд. Но император, минуя разных саксен-кобург-готских коммерции-советников, подошел прямо к стоявшему одиноко сэру Гамильтону Сеймуру, дружески пожал ему руку и увлек за собою в одну из соседних зал дворца.
Сэр Сеймур резко выделялся среди товарищей-дипломатов непринужденностью обращения, которую он сумел соединить с должной долей почтительности.
В то время как в главных залах дворца гремела музыка, слышалось бряцанье шпор, шуршание шелка и бархата, в отдельной зале, где лишь изредка появлялись фигуры гостей, исчезая при внушительном взгляде императора, велась беседа между британским послом и государем.
Император говорил с жаром, делая энергические жесты, отрывистыми фразами, как бы размеренными по тактам. Британец почти все время слушал и как бы мысленно стенографировал слова Николая, видя в них важный материал для донесения в Лондон.
- Вы знаете, - говорил император, - мое отношение к Англии. То, что я вам говорил раньше, повторяю теперь. Я искренне желаю, чтобы оба государства были связаны узами теснейшей дружбы. Я уверен в том, что это возможно. Прошу вас, передайте мои слова лорду Джону Росселю{7}. Если мы будем заодно, для меня несущественно, что думают другие. Теперь я прощусь с вами.
Император снова пожал руку Сеймура, давая ему понять, что разговор окончен. Но Сеймур, почти все время молчавший, вдруг сказал:
- Государь, с вашего позволения, я осмелюсь несколько продолжить нашу беседу.
- А что такое? - спросил государь. - Говорите, я слушаю со вниманием.
- С тем условием, государь, что вы позволите мне высказать совершенно свободно мои мысли, внушенные мне вашими последними словами.
- Разумеется. Говорите со мной вполне откровенно.
- Я был бы рад, - сказал Сеймур, - если бы ваше величество присовокупили несколько успокоительных слов насчет Турции.
Император сдвинул брови. На мгновение показалось, что слова Сеймура неприятно поразили его. После некоторого колебания он сказал твердо, по дружески:
- Вы сами знаете, что дела Турции находятся в самом дурном состоянии. Турция близка к полному распаду. Ее гибель была бы, однако, несчастьем для всей Европы. Необходимо, чтобы Англия и Россия пришли к вполне сердечному соглашению по этому вопросу и не предпринимали ничего втайне друг от друга.
- Я уверен, что британское правительство вполне разделяет этот ваш взгляд, государь, - сказал Сеймур.
- Видите ли, в чем дело, - сказал Николай. - На нашем попечении находится больной человек. Я говорю вам откровенно, что для нас было бы несчастьем, если бы этот больной человек умер, ускользнув из наших рук.
- Если я правильно понял слова вашего величества, - сказал Сеймур, - вы считаете расчленение Турции делом весьма возможным.
- Совсем напротив, - поспешно возразил император. - Я знаю, что мне приписывают какие-то завоевательные стремления. Я не разделял и не разделяю идей моей бабки императрицы Екатерины. Мое государство так обширно, что приращение территории само по себе заключает опасность. Целость Турции нимало не угрожает моим интересам. Есть другая сторона вопроса. В Турции есть несколько миллионов христиан. Есть чувства и обязанности, которых никогда нельзя терять из виду: Россия получила свет христианской веры с Востока и это налагает на нее известный долг. Я уже сказал вам: Турция больной человек. Лучше нам предупредить ее падение, нежели ждать катастрофы. Вот пункт, по которому я желал бы иметь содействие вашего правительства.
- Но, ваше величество, мне настолько известны намерения моего правительства, что я могу наперед поручиться в одном: Англия, во всяком случае, не станет предупреждать событий и ввиду одной возможности падения Турции не решится располагать судьбою своего старинного друга и союзника.
- Это хорошее правило, - возразил император. - Но все же важно, чтобы мы поняли друг друга: иначе события захватят нас врасплох. Теперь снова скажу вам с полной откровенностью: если Англия думает утвердиться в Константинополе, я этого не допущу. Я со своей стороны обещаю не трогать Константинополя. Я говорю, конечно, о захвате. Не могу ручаться, чтобы обстоятельства не вынудили меня временно занять его...
Сэр Сеймур с минуту помолчал, ясно сознавая громадную важность последних слов государя. Наконец он сказал:
- Быть может, ваше величество точнее нас осведомлены о положении Турции. Из переписки с лордом Росселем я не вывел заключения о скорой гибели Оттоманской империи.