Вечерело. Адъютанты князя удалились в диванную, где с помощью денщиков разделись и улеглись спать. Но им не спалось. Они продолжали балагурить и дурачиться до поздней ночи. Веригин бросил в сонного Грейга подушкой, крикнув: "Грейг, вставай, летит бомба!" Тот спросонок вскрикнул так, что князь испугался и послал узнать, в чем дело узнав же настоящую причину, рассердился не на шутку, после чего адъютанты присмирели и стали говорить уже шепотом, пока наконец сон не одолел их.
X
Наши войска постепенно стягивались к реке Алме.
Еще первого сентября в лагере на Северной стороне засуетились, начались приготовления: осматривали штыки, раздавали патроны, сухари, надвертки, пыжов-ники. Утром второго числа было назначено выходить из палаток по тревоге. Солдаты расхаживали по лагерю в амуниции, ежеминутно готовясь надеть ранцы. Погода была довольно прохладная, а по-крымскому - даже холодная. Солнце светило ярко. На горизонте ясно виднелся неприятельский флот, сдвигавшийся к Евпатории. Пароходы, по большей части небольших размеров и потому дававшие весьма неверное представление о силе неприятельского флота, шныряли вдоль берегов, то приближаясь к Севастополю, то удаляясь. Раз только показался гигантский английский пароход, но, по выражению солдат, понюхал-понюхал да и ушел. После полудня раздалась команда: "Надевай ранцы!" Построились перед палатками своих рот, потом формировались в батальоны. Теперь только барабанщики, как будто из приличия, ударили тревогу.
Солдаты Тарутинского полка особенно интересовались тем, что делается в Евпатории, так как их товарищи были посланы туда на целебные грязи, и они-то составляли слабосильную команду - единственный гарнизон Евпатории. Тарутинцы построились одни из первых. Приехал полковой командир генерал Волков и объявил солдатам поход.
Командиры батальонов молодцевато сидели на своих конях.
Один из них, тучный, никогда еще не бывавший в походе, особенно старался ободрить свой батальон, видимо сообщая этим бодрость самому себе. Он пыхтел и кричал своим зычным, несколько сиплым басом: "Смотри, ребята! На штыке француза долго не держи. Пырнул в брюхо да и скорей тащи назад. Шапками его, каторжного, закидаем!"
Эта фраза стала исторической.
- Помни, ребята, - говорил сам полковой командир генерал Волков, патронов даром не расстреливай! Пуля дура, а штык молодец!
Один только подполковник Горев, командир второго батальона, сидел нахмурившись на своем коне и не отвечал на вопросы других командиров. Но когда тронулись в поход, он сердито пробормотал: "Не хвались, идучи на рать!.."
Медленно подвигались тарутинцы к реке Каче. Дорога шла по холмистой местности, почти сплошь покрытой зеленеющими садами и виноградниками. Кое-где белели красивые домики владельцев хуторов. Даже грязные татарские сакли, утопая в зелени, казались уютными и приветливыми. Приближаясь к Каче, полк вышел на местность более ровную. Батальоны правым плечом были подведены к какому-то помещичьему домику. Им велели остановиться для отдыха. У подошвы холма солдаты расположились группами.
Стали приготовлять первый бивуачный ужин.
Несколько офицеров, в том числе и подполковник Горев, взобрались на холм, чтобы осмотреть окрестность. Было еще светло. С горы виднелось море, и было заметно, как постепенно прибывали неприятельские суда. Некоторые офицеры разговаривали между собою, другие смотрели молча.
- Послушай, Иванов, - говорил молодой поручик еще более юному подпрапорщику, - ведь ты поэт. Неужели тебя не вдохновляет это зрелище вражеского флота? Ну-ка, сочини на сей случай что-нибудь вроде твоего "Голоса русского". Как это у тебя там: "С моря полночи угрюмой..." Забыл, ей-Богу! Да говори же, голубчик.
Подпрапорщик Иванов 2-й, известный молодой поэт, помещавший свои произведения даже в "Северной пчеле", стал в несколько аффектированную позу и начал декламировать собравшейся вокруг него группе молодых офицеров:
С моря полночи угрюмой
До Понтийских берегов,
Страшный блеском, грозный шумом,
Миллион стоит штыков.
На подвластных океанах
Ходят стаи кораблей,
И восход зари румяной
Никогда не гаснет в ней.
- В ком это в ней? - спросил" юный скептик из подпрапорщиков.
- Да что вы, не понимаете, что ли? - сердито отозвался поручик, поклонник талантливого Иванова 2-го. - Понятно, речь идет о России... Только мешаете другим слушать.
Иванов продолжал:
Так идем же! Провиденье
Будет нам покров и щит.
С тайным страхом, с удивленьем
Нам полмира вслед глядит.
Офицеры с чувством слушали последние слова.
- Молодец, Иванов, - сказал кто-то. - Он когда-нибудь Лермонтова за пояс заткнет.
- Ну, уж и Лермонтова, - пробормотал скептический подпрапорщик, втайне завидовавший талантливому Иванову 2-му.
Солдаты окончили ужин.
Кое-где слышались песни, но не те удалые, которые поются, когда солдаты идут с унтер-офицерами и ротным командиром, а заунывные деревенские песни. Иные солдаты, собравшись в группы, вели разговоры.
Один солдатик, сидя у бивуачного костра, спрашивал другого:
- А что, брат, ты как думаешь, вернемся мы в Расею?
- А Бог его знает... Может, вернемся, а может, и здесь останемся...
- Займи табачку. Страсть покурить хочется.
- На, бери, что ли. Смотри, завтра отдай.
- А то что ж! Не отдам? Ишь скаредный черт! - прибавил проситель вместо благодарности.
Солдат стал стучать огнивом, высекая огонь для трубки.
- У тебя манерка-то отвязана; пойди зачерпни воды, - говорил старый солдат молодому. - В походе небось просил напиться, а пришел, так сиднем сидит...
- Пойду, дяденька. Вы-то что стоите все, не ляжете?
- А не знаешь, что ли? Так лучше, ноги уставать не будут, а то дорогой после скучать начнут. Мое дело стариковское, от моих ног расейским-то шассеям досталось-таки порядком.
- У Габадулича вода есть. Эй, Габадулич, дай-ка водицы.
Габадуличем солдаты прозвали товарища-татарина. Настоящее его имя было Абдулла. Тот подал воду.
- А ты, дядя Сидорыч?
- Дай два часа переждать, тогда напьюсь.
- Что так?
- После хуже. Глотком не напьешься, да, пожалуй, на ноги все пойдет.
- Как на ноги, дяденька? - спросило вдруг несколько голосов.
- А так, братцы. Вот, примерно, споенная лошадь. Отчего у нее ноги кривы? Гони ты лошадь да дай ей напиться - вода сразу и взойдет в ноги, ну, ноги подведет. Так и солдат. Идет, идет, ну, жарко, ремни давят; вот и хлебнет, а с тех пор и стал пропащий человек, в ногах ломота и в груди тяжко. Так-то, братцы.
- А в сражении-то как же, дяденька, пить небось хочется?
- В сражении, братцы мои, чтобы не соврать, я не бывал; вот шестидесятый год мне идет, а все больше топтал дорожки да по шассеям околачивался. А хоть и не бывал, думаю, там не до питья вам будет. Там знай помни присягу, да и ладно.
- А, чай, страшно, дяденька?
- Двум смертям, братцы, не бывать, когда-нибудь всем помирать надо.
Пробили зорю. Стемнело. Разложили костры.
Некоторые солдаты еще гремели манерками; кто натягивал балалайку, большая часть солдат уже лежала у ружейных козел, укрывшись с головами серыми шинелями. Несколько позднее улеглись и офицеры; все, не исключая высших начальников, были в серых солдатских шинелях, почти сливавшихся с цветом земли.
Настала ночь, звезды горели ярко, почти не мерцая на темном южном небе, Млечный Путь резко выделялся посреди небесного свода. Ночная свежесть давала себя знать. Солдатики все плотнее кутались в шинели. Наступила тишина, изредка прерываемая чьим-нибудь вскрикиванием, фырканьем лошадей и отдаленным лаем собак в опустевших помещичьих хуторах и татарских аулах.
Настало утро. Пробили зорю. Солдаты проворно встали. К кострам понесли чашки и ложки, и в ротных котлах варился ранний бивуачный обед.
В восемь часов батальоны тарутинцев двинулись к аулу Бурлюк.
Вдруг со стороны Евпатории послышалась явственная канонада.
- Нас ведут прямо в дело, - сказал вполголоса подпрапорщик Иванов 2-й, выразив этим тайную мысль, промелькнувшую почти у всех солдат. У многих сердце стало биться учащенно.