Вслед за тем я начал рассказывать анекдоты, которые рассказывают в узком кругу друзей, и о любовных интригах, известных, по моим словам, всему свету. Припевом ко всему звучало осторожное, скрытое восхваление внезапной тайной страсти, наслаждений, которые срываешь на лету, словно зрелый плод, и, вкусив, тут же забываешь.
Спускалась ночь, теплая и тихая. Наш пароход, содрогаясь от стука машины, скользил по морской глади под необъятным куполом лилового неба, усеянного мерцающими звездами.
Моя спутница не говорила больше ни слова. Она дышала медленно, по временам глубоко вздыхала. Потом вдруг поднялась.
— Я пойду спать, — сказала она, — покойной ночи, сударь!
И пожала мне руку.
Я знал с ее слов, что завтра вечером ей предстояло ехать из Бастии в Аяччо дилижансом, который идет через горы и проводит в пути всю ночь.
Я ответил:
— Покойной ночи, сударыня!
И тоже отправился спать в свою каюту.
На следующий день с раннего утра я купил три места в дилижансе, все три для себя одного.
Когда, уже в сумерках, я садился в ветхую карету, готовую тронуться в путь, кучер спросил, не соглашусь ли я уступить местечко одной даме.
Я спросил сердито:
— Какой еще даме?
— Офицерской жене, она тоже едет в Аяччо.
— Скажите этой особе, что я охотно предоставлю ей место.
Она появилась, уверяя, будто бы целый день спала. Извинилась, поблагодарила меня и села в карету.
Кузов дилижанса был чем-то вроде плотно закрытой коробки, куда свет проникал только через дверцы. И вот мы очутились наедине внутри кареты. Лошади бежали рысью, крупной рысью; потом стали подниматься в гору. Сквозь дверцы с опущенными стеклами проникал свежий, пряный запах душистых трав, крепкий запах, который Корсика распространяет далеко кругом, так что моряки узнают его в открытом море, — пьянящий, как аромат тела, как благовонные испарения зеленой земли, напитанные солнцем и разносимые ветром.
Я снова заговорил о Париже, и она снова слушала меня с жадным вниманием. Мои истории становились все более вольными, соблазнительными, полными коварных, двусмысленных слов, тех слов, что разжигают кровь.
Стало совсем темно. Я не видел уже ничего, не различал даже белого пятна, каким еще недавно казалось во мраке лицо молодой женщины. Только фонарь кучера освещал четверку лошадей, шагом подымавшихся в гору.
По временам, сливаясь со звоном бубенцов, до нас доносился рокот горного потока и вскоре затихал где-то далеко позади.
Я осторожно придвинул ногу и коснулся ее ноги — она не отодвинулась. Тогда, боясь пошевелиться, я выждал немного и вдруг, переменив тон, завел речь о нежности, о любви. Я протянул руку и коснулся ее руки — она не отстранилась. Я продолжал говорить, склонившись еще ближе к ее уху, к самым ее губам. Я ощущал уже, как бьется ее сердце у моей груди. Да, оно билось часто и сильно — добрый знак; и тут я тихонько прильнул губами к ее шее, уверенный в своей победе, настолько уверенный, что готов был держать пари на что угодно
Но вдруг она рванулась, словно пробудившись от сна, рванулась прочь с такой силой, что я едва не стукнулся лбом о стенку кареты. Затем, прежде чем я успел опомниться, понять, сообразить, мне закатили сначала несколько звонких пощечин, потом угостили целым градом тумаков; крепкие, яростные удары настигали меня всюду, и я не мог обороняться в густом мраке, который окутывал поле битвы.
Я шарил в темноте, пытаясь поймать и схватить ее за руки, но напрасно. Потом, не зная, что делать, быстро отвернулся, подставив спину этой бешеной атаке и спрятав голову меж кожаных подушек в углу кареты.
Она как будто поняла — может быть, по звуку ударов — мой отчаянный оборонительный маневр и сразу перестала меня колотить.
Мгновение спустя она забилась в свой угол и разразилась рыданиями, которые не утихали по крайней мере целый час.
Я отодвинулся, встревоженный и пристыженный. Хотел было заговорить, но что я мог ей сказать? Мне ничего не приходило в голову. Просить извинения? Это было бы глупо! Ну, а вы, что бы вы придумали на моем месте? Поверьте, тоже ничего.
Она тихонько всхлипывала, тяжко вздыхая по временам, что меня и трогало и огорчало. Мне хотелось бы утешить ее, поцеловать, как целуют обиженного ребенка, попросить прощения, стать на колени. Но я не смел.
Бывают же такие дурацкие положения!
Наконец она успокоилась; мы сидели, каждый в своем углу, молча и неподвижно, а карета все катилась, изредка останавливаясь для перепряжки лошадей. Тогда мы оба поспешно зажмуривали глаза, чтобы не видеть друг друга при ярком свете фонарей постоялого двора. Затем дилижанс снова трогался в путь, и сладостный, благоуханный ветер корсиканских гор по-прежнему ласкал нам щеки и губы, опьяняя меня, как вино.
Фу ты, черт, какое чудесное путешествие, если бы... если бы только моя спутница не была такой дурой!
Между тем в карету медленно прокрались первые лучи, бледные лучи рассвета. Я взглянул на соседку. Она притворялась спящей. Вскоре солнце, поднявшись из-за гор, озарило огромный залив, синий-синий, обрамленный высокими гранитными скалами. На берегу залива, еще окутанный дымкой, показался белый город.
Тут моя спутница сделала вид, что проснулась; она раскрыла глаза, красные от слез, открыла ротик и зевнула, точно после долгого сна. Потом робко огляделась, покраснела и пролепетала:
— Скоро мы приедем?
— Да, сударыня, меньше чем через час.
Она продолжала, глядя вдаль:
— Как утомительна ночь в карете!
— О да, наутро ломит поясницу.
— В особенности после морского путешествия.
— О да!
— Это Аяччо там виднеется?
— Да, сударыня.
— Мне не терпится поскорей приехать.
— Я вас понимаю.
Голос ее слегка дрожал, вид был чуть-чуть смущенный, глаза блуждали. Впрочем, она, казалось, все забыла.
Я восхищался ею. Экие хитрые бестии эти негодницы! Какие тонкие дипломатки!
Не прошло и часу, как мы приехали; высокий драгун богатырского сложения, стоявший у почтовой конторы, замахал платком при виде дилижанса.
Моя спутница порывисто бросилась к нему в объятия и расцеловала его по крайней мере раз двадцать, повторяя:
— Ты здоров? Как я спешила к тебе!
Мои сундуки стащили с империала, и я уже хотел незаметно удалиться, как вдруг она окликнула меня:
— Как, сударь? Вы уходите не попрощавшись?
Я пробормотал:
— Сударыня! Я не хотел мешать вашей радости.
Она обратилась к мужу:
— Поблагодари этого господина, милый друг, он был необычайно внимателен ко мне во время путешествия. Он даже предложил мне место в карете, которую нанял для себя одного. Как приятно встретить такого любезного спутника!
Муж горячо жал мне руку, рассыпаясь в благодарностях.
Плутовка усмехалась, глядя на нас... А я... можете себе представить, какой у меня был дурацкий вид!..