Напившись чаю, поговорив с хозяином дома о разном, пастухи «замечали» висевшую на стене балалайку и просили сыграть что-нибудь. Упрашивать Степана не приходилось. Он снимал со стены балалайку, усаживался на скамейку, прокашливался, будто собирался петь, и начинал играть. Балалайка в его руках оживала и выводила такие мелодии, такие трели, что оленеводы поражались ее голосистости. Этот небольшой треугольный ящичек с дырочкой посередине, на котором было закреплено всего три тоненьких проволочки, умилял их.
Разохотившись, Степан начинал петь, а иногда даже плясать, что пастухам особенно нравилось. Когда Мячиков уставал, он откладывал балалайку в сторону и начинал рассказывать о своей деревне, где, по его словам, любой мальчишка лучше его играл на балалайке.
— Вот летом, — поблескивая глазами, говорил Степан, — привезу я с десяток балалаек и научу вас всех играть. Оркестр создадим на удивление всему честному народу. До самой Москвы слава о нас дойдет.
Пастухи улыбались, кивали головами в знак согласия. Им нравилась мысль научиться играть на балалайках. Мячиков пытался даже пугать оленеводов тем, что учитель он строгий и спуску никому не будет давать, но пастухи все равно соглашались стать его учениками.
— Меня, бывало, отец так учил, — рассказывал Мячиков. — Заставит играть и внимательно слушает. Если я сфальшивлю, возьму не ту ноту, он так щелкнет в лоб, что иной раз шишка вскочит. Потом скажет: «Уважай, болван, ноту, она самый главный начальник в музыке».
Иногда из бригад оленеводы приезжали с сюрпризами. Где они доставали в тундре водку, понять было нельзя. Ведь на десятки километров вокруг не было жилья.
Выпив, Степан неожиданно начинал философствовать:
— У каждого человека жизнь по нотам расписана, — глубокомысленно, с великой верой в свои слова изрекал он. — Есть в жизни и «до» и «си». — «Си» Степан почему-то произносил сморщившись, шепеляво, сглатывая звук так, что получалось не «си», а «фи». — А душа-то человеческая не иначе как на «до» рассчитана. В любом из нас большой простор заложен. А мы порой не понимаем это, копошимся, копошимся, а о просторе душевном не думаем.
В такие минуты Степана охватывала неимоверная любовь к людям. Ему казалось, что все они чем-то обделены, несправедливо обижены, что-то они ищут и не находят, и ему хотелось пожалеть их святой, материнской жалостью.
— Мужики! — со слезами на глазах шептал он и от волнения ничего не мог больше говорить.
— Великий человек Степан, — говорили пастухи, — душа у него теплая. Он как настоящий пастух-чукча.
Когда оленеводы собирались уезжать, Мячикову становилось неимоверно тоскливо. И ему казалось, что больше он никогда их не увидит, что ему суждено умереть в одиночестве в эти бесконечные длинные ночи, заполненные стынью и мертвым светом луны, что и он, и его друзья-пастухи, — все умрут, так и не повидав его, Степана. Он бежал в магазин, тащил все, что попадалось под руки, и умолял пастухов взять подарки.
— Такая у меня нынче душевная нота, — говорил он, и красные, возбужденные от выпитой водки глаза его влажнели. — Мы, люди, все братья, — добавлял он и лез со всеми целоваться.
Пастухи, растроганные, брали подарки. Мячиков говорил так искренне, с таким жаром, что если бы кто-нибудь из них отказался, то у него от обиды разорвалось бы сердце.
Дома, в своих ярангах и стойбищах, пастухи не знали, что делать с подарками Степана. Привез как-то пастух Лелекай туфли на толстой подошве и высоких каблуках, надела их его жена, сделала два шага широко расставленными ногами и тут же, как малое дитя, которое совсем не умеет ходить, упала. Долго все в яранге смеялись над женщиной. Но туфли все-таки не выбросили, нашли и им применение. Оказалось, что в них очень удобно хранить нитки, иголки и всякие мелкие матерчатые лоскутки.
Раздавая людям всякие вещи со склада и из магазина, Мячиков не думал о том, что это государственное имущество и ему рано или поздно за все придется платить. Здесь, вдали от людей, он забыл о том, что известно, пожалуй, каждому ребенку. Он жил по каким-то иным, выдуманным им самим законам.
Весной оленеводы собирались перегонять стада на новые пастбища. Последний раз они приехали к Степану за продуктами.
— Буду ждать вас, — прощаясь, говорил Степан. — Если ничего не случится, так на следующий год устроим развеселую жизнь. Я киноаппаратуру привезу, книги разные, приемник, и заживем мы на культурной ноте.