- Ну чего ты, дева, на меня смотришь, как на икону? Вовсе она не там. Ты вон улыбнись лучше. Живая осталась, красы не сронила. Ой, не ворохайся, болесть свою разбередишь. Сейчас-то ничего, а сразу как приехала, бредила так, что ото всех стен звенело.
- Что за болезнь?
- Огнестрельная, - тетушка звонко фыркает. - Ещё спасибо, тебе швы уже наложили и рубцеваться начало, а всё равно я кучу кровавых бинтов в плите сожгла. Стирать-то было жуть как боязно.
Зажило? Та-Циан скашивает глаза на голую грудь, еле прикрытую рубашкой. Над левым соском - шрам, глубокий, треугольный, будто штыком добивали. А на спине что? Ведь разнести должно было всё подчистую - выходное отверстие во много раз больше входного. Или вынули пулю? И отчего те, ночные люди, говорили про лёгкое?
- Не дивись, - продолжает тётушка. - Одна-единственная метка - и та в почёт. Остальная красота с такого ещё пуще светит.
Девять граммов в сердце - этого шрама Та-Циан втайне жаждала, вот он и не сглаживался лет до сорока - сорока пяти. Пока не забыла про него думать, а прочие - удивляться былой её живучести. Впрочем, в сердце угодить непросто: оно бьётся, ибо одержимо страстями.
- Меня... привезли. Кто привёз? Не помню. Ничего не помню.
Словно кто-то другой бредил. И умирал - тоже другой.
- Да мои то ли сватья, то ли кумовья, - с невинной миной продолжает тётушка поток речей, даже не прерываясь, чтобы послушать. - Не знаю точно - в масках на всё лицо и ты под клобучком, как ловчий кречет, вот никто никого и не видал. А что до остального - народ тутошний привык, что я вечно какую-нибудь живность выхаживаю. Нищий ногу вывихнул - здесь отлёживался. У кошки трудные роды были. Восемь котяток, и все живые, всех к делу пристроили. Теперь щенок лапу поранил, правую переднюю. Сейчас я вам обоим супчику налью. Китмир, Китёночек, давай кушать!
Неряшливая груда бурой шерсти в дальнем углу встряхнулась и оборотилась полуторагодовалым кобелём лэнской "волчьей" породы: тупомордым, короткоухим, с карими глазами в тёмных обводах. Такие до двух лет щенки, зато уж потом - только держись! Прихрамывал он уже несильно. Тетушка налила ему в мисищу на полу, миску поменьше поставила на грудь девушке - посадила её, взбив подушки. И, опершись коленкой на матрас, стала кормить своим варевом.
- Чуешь, какое от полу тепло идет? Внизу ой какой важный человек обретается, ещё до снега вовсю печи топит, - говорила между делом тётушка. - Сам начальник города, высокий ини Лассель. Я у него вроде главной стряпухи, вот и квартирую здесь же, да отдельно от прочих.
- Да ну. Вот уж точно - нет места темнее, чем под светильником, - ответила Та-Циан машинально. Всё внимание поглощал Китмир, который уже облизал свою посуду и приноравливался сотворить то же с её собственной. При этом он вовсю облизывался, будто перед ним были не жалкие опивки и обглодки, но полноценный шмат мяса с сахарной костью.
- Полюбил, кажись, - заметила тётушка. - Что-то в тебе имеется этакое непростое.
"Ребята, а правда, что обыкновенные собаки вас терпеть не могут?" - едва не спросила Та-Циан и резко тряхнула головой, просыпаясь от нежеланной яви обратно в сон о минувшем.
В том слое времени ей надо было срочно переварить названное старухой имя.
Лассель ба Рами, из потомственных дворян клинка. Защитник высокого ранга. Держатель... Что такое: память у неё всегда была фотографической.
Вот оно. Держатель города Эдинер, главного в земле Эдин. Ничего себе - далеко ты, ласточка, залетела от родимых краёв. Нарочно, видать, увезли, рискуя, что помрёт в дороге. Чтобы не случилось куда худшего, буде опознают.
... Став на колени, Та-Циан рассматривала картинку на синей эмали, повешенную в изголовье: томный розовато-белый Назаретянин, склонив голову и смежив глаза, возлежит на цветущем древе любви, как бы сам превращаясь в лозу. В прежние времена лозы бывали гигантские, развесистые, с мощным стволом, и чтобы унести кисть с плодами, в самом деле могли потребоваться двое с палкой на плечах. Сидеть под сенью лозы виноградной любили патриархи и старый Виктор Гюго - кто ревматизм прикрыл фланелью, а в мудрость смех весёлый внёс.
- Вот это распятие. Сколько их перевидала, а такое чудное - впервые.
Не совсем правда: была ещё та Мадонна, родившая без мужа. И дитя под её сенью. Но там ей вовсе не хотелось улыбаться - вот как сейчас.
- Что, любо тебе? Это мне мой отец-исповедник подарил. Тебе, говорит, непочётница, только такой Бог и простит, что людей и скотов равно жалкуешь.
Далее в официальной истории следовало лирическое отступление.
В городе кончалась осень: звонкий холодный ветер царапал по земле бурыми листьями, скрюченными от старости. Дома и деревья стояли нагие и беззащитные во всей хрупкой прелести. Зато улицы ощетинились людьми - как никогда, много стало полиции. Прибывали также наёмники из Северного Лэна - их часть провинции стояла наособицу, отгородившись от остальных, даже от южных областей страны. Не-лэнцами, не природными лэнцами прозвали этих христиан-протестантов в одной из минувших средневековых битв, то есть по сути выродками: оголтелый фанатизм в вере и безрассудная жестокость в бою отгородили их ото всей родни. Кличка прижилась и распространилась по всему Динану, по непонятной иронии захватив крылом и горцев-южан. Кто бунтует против законной власти - тот и кэланг. Ну а какая власть в наше любопытное время законная - кто скажет? Как и чем поверить, если динанцы по природе своей суть неисправимые скептики?
- Догадайся, в чём дело, - сказала как-то тётушка. - В красных плащах, вот. А это, если иначе выразиться, самые что ни на есть военспецы из Академии воинских искусств и их приданные части. Марэм Гольден, Лон Эгер...
Марий или Мариан и Леон, машинально перевела Та-Циан на общехристианский язык. Оба этих имени она помнила, но смутно, как детскую сказку, что пела ей мать. Знакомые отца: вместе с ним ухаживали за сэньей Иденой, только без такого успеха. Так, получается "Красные Плащи" - имя собственное?
- Так вот и шума не так много, и драки нет, - продолжала тем временем Глакия, - а рынки со съестными лавками позакрывались. Все задницей на своём провианте сидят, бо времена ожидаются шибко скверные.
Вылазки в самом деле приносили теперь мало. Чаще всего тётушка покупала мешочек крупы и варила вместе с особыми травками, чтобы дух был наподобие мясного.
- Продукт на кухню поступает по записям, для себя ни крошки не урвёшь. Вот доиграется сэн Лассель, что самому будут один жареный лопух на фарфоровом блюде подавать, - хихикала тётушка с неким злорадством.
Тут бы самое время бы Та-Циан уйти, опростать место в мансарде, пересечь незримую границу, пока с обеих сторон не выставили сильных кордонов: но она медлила. После рва - гибели мужа, потери сына - чувствовала себя непривычно свободной, обновлённой, почти крылатой. Не хотелось и пытаться отыскивать брошенные концы - в душе затаилась обида на Диамис и её окружение, старый деревенский дом и подавно не манил: остыли следы.
Много позже Та-Циан поняла, что ей тогда нарочно сделали отвязку от привязанностей, прививку от замужества. В счастливой семье, обременённой детишками, в любой замкнутой на себя капсуле есть нечто неистребимо пошлое.
Но сейчас лишь ответила:
- Над градоначальником мне быть неуместно. От тебя уйду, в Эдинере останусь: видела малую частицу, а меня вообще никто. И не удерживай, смысла нет.
По легенде, сквозь кордоны девушка таки перебралась - очевидно, проявив некую не сиюминутную - как бы грядущую ловкость. Взятую на подержание у времени. Но зачем идти наперерез тому, кто сам стремится навстречу? Тому, что есть писчая трость в деснице судьбы?
Собрала скудное тряпьё в сумку - многого не нажила, но то, что на ней, тётушка одолжила без отдачи - и по чёрной лестнице для торговцев и прислуги сошла в сад. Дамир некоторое время трусил за ней - очевидно, считал домашним имуществом. Морщил верхнюю губу, огрызался, когда пыталась отогнать. Впрочем, он был в душе и по сути таким же бродягой, как сама девушка.