Та-Циан всю жизнь обступали направляющие символы.
Чувствуя, что она застыла едва ли не намертво, сзади добавили:
- Вы не возражаете, если мы сами всё сделаем?
Косу скрутили в тугой жгут, одежду совлекли с плеч. Гибкий металл живых кандалов намертво обхватил руки, оторвал от пола и прислонил к чужой спине так, что соски приникли к лопаткам, а большие пальцы ног едва коснулись пола.
Потом было безбрежное чистилище, спрессованное в два часа ада.
Удерживают. На минуту опускают, поворачивают на оси и опять вздёргивают на дыбу - пламя обволакивает лоно, льнёт к соскам, обвивает коконом. Овевает.
И так без конца.
Боль вынести невозможно - если ты веришь в то, что о ней обычно говорят. Сигнал о кризисе, о смертельной опасности, о разрушении нежно любимого тела. Наконец, о самой смерти. Знак твоей греховности, из-за чего ты не умеешь обойтись без страданий в самых богоугодных делах типа физической работы и безоглядной маевтики.
- Что, никак не рожу? - сквозь стиснутые зубы. Это об истине.
Сходство есть. Но как ни ужасна такая боль и как ни терпимы родовые муки, последние куда тяжелей и омерзительнее.
Татьяна писала, как досталось ей, когда появлялся на свет первенец и одновременно последыш. По роддому ходили целые делегации практикантов - заглядывали между растопыренных ног. Во время схваток вдвойне подействовала касторка, а санитарки заставляли убирать за собой. "Вот я дрищу, сидя на судне, и блюю перед собой на пол - пришлось выбирать, что приятней подтирать", - смеялась Татьяна.
Шить полученные разрывы показалось куда болезненней самих родов: крупная девчонка, выбираясь наружу, разорвала внизу всё, что только можно. Уже дома - в отместку за касторовое масло, шов посередине половых губ (мешал от души мочиться) и кровопотерю - настал грандиозный запор. Трещинки в прямой кишке и анусе то и дело расходились. И всё же в целом ребёнок обошёлся буквально даром, если сравнить с мучениями сопалатниц.
- Снежка, меняемся местами, я больше не могу. На вон, держи рукоять.
Настоящая боль всепроникающа и не имеет берегов. Никакие духовные практики и хитроумные техники не помогут её обогнуть. Но - погрузиться, как в море? Нырнуть с головой, не чая выбраться на иной берег? Отдаться ей. Стать ею самой. Плыть вместе со струями и каплями...
Девочка-подросток отпросилась у родных, что весь день стоят на ярмарке, и теперь переминается на берегу залива. Здесь мелко, вода как парная и вода обвивает щиколотки словно лентами. Мигом подбирает платьишко до колен - некого стесняться и, входя, прятаться под слоем зеленоватой влаги, да она и вообще светится насквозь - истинный аквамарин. На берегу песок рыхлый и уходит из-под ног, мелкие волнёшки шипят, облизывают, оставляя пену, чуть подальше он делается совсем плотным. Когда начинается галька, тело делается совсем без веса, ступни будто выталкивает кверху, и ты лежишь, чуть покачиваясь на волнах блаженства. В реке так не получается, там тебя прямо волочит по течению, заставляя с силой грести, но ведь её обучили держаться на воде раньше, чем плавать. Только нельзя задирать лицо и напрягать шею, а тогда как дышать? Голову поднимешь - утонешь, куда хуже захлебнёшься. Оттого легче плыть на спине.
Речная струя тянет, морская - обвивает и тянет в сторону и вглубь. В реке из воды торчал бы один кончик носа, здесь лицо стянуто как бы маской анорака: приятно. В очередной раз приподняв голову, Тати обнаруживает, что не видно ничего, кроме удивительно красивой, горько-солёной воды. И яро танцующего солнца, которое и пробудило девочку, разодрав облака в клочья.
- Она в шоке, Волк. Я бросаю.
- Нет. Не смей. Так и останется внутри этого киселя навсегда. Быстро высвободись и уложи ничком. Отойди. Готовь железо. Я подменю здесь нас обоих.
Посреди океана, безбрежного, как мироздание. Какой смысл говорить, что это всего лишь тёплая лужа, если, куда ни глянь, нигде не видно земли?
И есть ли смысл грести, уходя всё дальше от цели? Говорят, птицы летят к берегу, но небо так же пустынно, как и море...
Нет, неправда. Цель как раз имеется.
Непонятно, кто вырастил посреди колыхающейся пустыни остров. Нет, кусок скалы с длинно блестящими вкраплениями, на котором взрослый не поместится, а малышка не заползёт. Хотя нет - заползла, волны подтолкнули в спину. Вот только вся сплошь порезалась о кристаллы, а соль въедается в царапины просто жутко.
Раскалённый брусок солнца поднимается всё выше, сквозя в узких прогалах туч, поворачиваясь торцом. И становится в зенит, как парусник в доке, - на вечный прикол.
Нет, он движется вертикально вниз, дыша нестерпимым жаром. Ударяет меж острых лопаток словно печать, исторгает из горла низкий, истошный вопль...
Веет прохладой. Птицы потому не летят к берегу, что сначала отдыхают на скале, что на добрую половину сложена из кварцевых щёток.
Девочка поднимает голову, вздёргивает, словно лошадка, и - лицом к лицу, глаза в глаза. Крылатое существо с изогнутым костяным носом и огромными, сплошь чёрными глазами по обеим сторонам клюва говорит:
- Мы трое подстерегли Первую посреди моря и пригрозили убить её потомство, если она не повернёт назад вместе с нами. Так решила её преемница, и это было неправедливо. Оттого Первая получила власть совершать то же над детьми второй жены, и их собственными детьми от любого семени, и детьми её детей до скончания века, ибо дети Евы - мерзость перед Господом. А на месте стоянки со дня морского поднялся хрустальный столп, который всегда узнаёт кровь Владычицы. Хочешь улететь отсюда? Обними меня за шею - и вперёд!
Тело проснулось в покрове из ран, но внутри их нет. Оно молодеет, пьёт боль как воду, исцеляется ею. Мысль не убита, но стала острее. Те, кто на другой стороне, искусны: хотят причинить муку, но и оказать милосердие. Нимало не жестоки. Причащают таинству. Благие истязатели.
Только вот горло с чего-то перехватывает...
- Госпожа, почему вы нас не остановите?
- Она кричала, Волк. Связки набухли или порвались - не знаю, как у этих созданий происходит.
Татьяна припоминала похожее. Когда ей в детстве вырезали гланды, то солгали, что больно не будет. Но и уколы шприца были болезненны, и резать напухшие миндалины тупыми ножницами, а потом отделять одним рывком было ужасно - особенно потому, что врач солгал. И приходилось, захлёбываясь, глотать кровь, и лежать в постели, сдавливая ранки хирургическим зажимом, чтобы не разошлись края. А немного позже по команде начать говорить, чтобы в горле не получилось спаек.
- Говорите, ну?
"Я -лучшее воплощение Лилит, - перебирала она варианты ответа, дожидаясь, чтобы один засиял и отозвался в ней колокольным серебром и бронзой. - Чистая Кровь. Древняя Кровь. Первоначальное творение. Я вспомнила! Корневой народ, как сказал мне мой отец Энох и повторяли другие".
То было правдой, но затхлой и сейчас неуместной.
- Мать обоих моих сыновей, - внезапно вырвалось из её стиснутых губ. - Ной. Дженгиль.
Это было ожидаемой правдой. Потому что ведь от одних её плоти и крови отпочковались и под конец телесно родились оба. Непохожие на себя прежних: лишь некие черты, подобные теням намёки обнаруживали суть. В побратиме появилось кое-что от Идриса и Тангаты, Волк отчего-то напоминал Керма. "Перекрёстное наследование чего-то там", - мелькнуло в памяти.
Они бросили инструмент наземь, заулыбались: в глазах лёд и мёд. Обхватили её талию, скользя кончиками пальцев по безупречно шелковистой коже - так деликатно грузинский жених ведёт в танце свою наречённую. Но ничего подобного свадьбе уже не могло случиться в их совмстной жизни.
"Мои любимые прошли через все века и эпохи, все слои времени и вернулись ко мне моими же детьми.
О боги. Я безнадёжно влюблена в обоих, и это даёт невиданное ощущение счастья.
Когда исполняется судьба - это ведь и так счастье, какой бы она ни была. Хромая, косая, кривая на один глаз или вообще слепая, как Фемида..."