Мы уже собирались возвращаться на судно, как вдруг увидели тюленя.
Тюлень лежал на льдине, положив на ласты узкую голову. Он казался в тумане очень большим.
-- Эй, отдай шкуру! -- крикнул ему Генка.
Тюлень поднял голову и отполз дальше от воды -- он не видел нас.
-- Дай патрон! -- взмолился Генка.
Я ковырнул сапогом груду стреляных гильз, -- может, случайно остался один патрон? -- но патрона не оказалось. Степаныч грел поясницу у горячей трубы на корме и молчал -- его мучил радикулит, а я сказал Генке:
-- Пускай его...
-- Нет, для ровного счета надо, -- ответил он, вытащил из чехла нож и кивнул Степанычу. Тот подогнал бот к самой льдине, и Генка выпрыгнул на нее.
Тюлень увидел Генку и нырнул в лунку с талой водой, но лунка, наверное, оказалась без выхода, и мне было слышно, как тюлень заметался по ней, поднимая брызги.
Генка ухватил его за ласты, выбросил на льдину и придавил сапогом. Это был серок -- одномесячный тюлененок. Он хрипел, открывая зубастую собачью пасть, и пытался укусить сапог. Генка наклонился, и тут я увидел, как тюлень приподнял голову и посмотрел, что Генка держит в руке...
Я отвернулся от них, не мог такое смотреть.
Минуту спустя Генка вскочил в бот.
-- Ну как? -- поинтересовался Степаныч, старшина бота.
-- Ушел... -- сказал Генка. -- Да черт с ним: я как раз вспомнил, что мне на неровные числа больше везет...
-- Правильно, -- поддакнул ему Степаныч. -- Все одно всех не возьмешь...
Мы направились к шхуне и выскочили на нее в тумане так неожиданно, что едва не врезались в борт с полного хода.
На палубе горело электричество. Уборщик делал нож из куска пилы: обрабатывал заготовку на точильном станке, то и дело погружая ее в ведро с водой. Нож дымился в его руке. Я крикнул ему, уборщик отложил нож и принял конец.
Уборщик был долговязый парень с большой плешивой головой, с кротким сиянием в глазах. У него был такой вид, что, кажется, только руку протяни, как он в нее тотчас рубль положит. На самом деле это был дурной человек. Я как-то видел его на боте: он прямо сатанел, когда брал в руки винтовку... Я бы не позавидовал его жене, но он вроде был холост.
-- Остальные еще не вернулись, -- сообщил он.
-- Вижу, -- ответил Генка.
-- А вы почему так рано? -- поинтересовался уборщик.
-- Жирно жить будешь, -- ответил ему Генка. -- И так сутками в море пропадаем...
Степаныч, кряхтя, перелез на палубу шхуны и включил лебедку. Мы заложили крюк за тросы, подняли бот до уровня планшира шхуны, и я стал выбрасывать шкуры на палубу. В трюме скопилось много тюленьей крови, Генка вывернул пробку, чтоб кровь выливалась; выбросил за борт пустой патронный ящик.
-- Ну что, Степаныч? -- спросил он.
-- Вздремну до обеда, может, спина отойдет, -- ответил тот, согнувшись, щупая поясницу.
-- Тогда мы вдвоем уйдем...
-- Но-но, не вольничать у меня! -- разволновался Степаныч.
-- Не боись, старшина! -- захохотал Генка.
Степаныч пошел к себе в каюту, а мы заглянули на камбуз. Повар сидел возле гудящей плиты и крутил транзистор. Это был пожилой человек с вечным ячменем на глазу, с широким, как у топорка, носом.
-- Налей со дна пожиже! -- крикнул ему Генка. -- Хватит джазы ловить...
-- Я радиограмму получил, -- сообщил повар. Он любовно глядел на Генку и не переставал крутить ручку настройки. -- Тебе дочка привет передавала...
-- Что мне до нее? -- ответил Генка, закуривая.
-- Обрюхатил девку, а теперь в кусты? -- засмеялся повар.
-- Это еще как сказать... Значит, не дашь пожрать?
-- Вам не положено, -- ответил повар. -- Вы свое на бот получаете...
-- Пошли на остров! -- предложил мне Генка. -- Жратву добудем: яйца там, уток набьем...
-- Волоса добудьте на кисти! -- крикнул Степаныч из каюты. -- Судно нечем красить к городу.
-- Откуда мы его возьмем? -- удивился я.
-- Кони там ходют, отрежьте с хвоста.
-- Ты мне поймай, тогда я отрежу, -- ответил Генка.
Он пошел за ружьем, а я открыл сушилку, бросил туда вонючую сырую робу и переоделся в сухое. Одежда моя вылиняла от частых стирок, приятно пахла машинным маслом и была такая горячая, что прямо обжигала кожу. Когда я надел ее, у меня сразу появилось настроение ехать на берег. Тут как раз появился Генка. Он был в бушлате, опоясанный широким охотничьим ремнем. Ружье висело у него за спиной, дулом вниз.
Шхуна стояла на якоре у самой кромки ледового поля. Туман оторвался от воды и повис на высоте тонового фонаря, и был четко виден горизонт справа, словно выкругленный льдом, а слева -- по чистой воде -- хорошо просматривался остров Елизаветы, напоминавший раскинувшуюся женщину.
Мы спустили в воду ледянку -- легкую промысловую лодку из пластика. Я залез в нее, Генка бросил мне сверху веревку, ведро и якорь, а потом прыгнул сам -- лодка плавно отыграла на воде. Я вставил в кольца два узких финских весла и погреб по медленно поднимавшемуся и опускавшемуся морю. Небо прояснялось на глазах, туман отволокло в сторону, наше дыхание было хорошо заметно в воздухе, и было пусто вокруг, и вода заблестела.
Стая топорков осторожно опустилась перед носом лодки. Генка вскинул ружье и выстрелил -- я услышал свист дроби, струей пролетевшей мимо меня, и притормозил веслом.
-- Ты что, сдурел? -- сказал я ему.
-- Не боись, -- успокоил меня Генка. -- Не задену...
Топорки вынырнули так далеко, что невозможно было поверить, что только что они находились у самого борта лодки, а две птицы бежали по воде, оставляя крыльями широкий след ряби, -- топоркам надо разогнаться, чтоб взлететь; а одна птица крутилась на месте, распластав крылья, и я взял ее в воде -- теплую, серую, с бесцветными тупыми глазами и двумя желтыми косичками на голове -- и бросил Генке. Топорок раскрывал гнутый красный клюв и сучил лапками. Генка выпотрошил его и положил дымящуюся тушку на дно лодки.
Мы набили штук двадцать топорков, пока шли к острову, курили, разговаривали нехотя:
-- Слышь, Колька? -- говорил Генка.
-- Чего?
-- Тепло как стало, а?
-- Это с берега тянет...
-- В городе сейчас жарко небось?
-- По радио передали: жара страшная...
-- Никак не могу летом отпуск получить, -- пожаловался он. -- А зимой что его брать? На судне работы все одно никакой. В кабак пойдешь или к повару на квартиру: огурчики там, помидорчики и все такое.
-- Дочка его как? -- спросил я.
-- Кто ее только не охмуряет! -- засмеялся Генка. Помолчал и добавил гордо: -- Зато с плаванья приду -- только моя будет!
-- Зачем она тебе такая?
-- Что ты понимаешь? -- возразил он. -- Какая ж это баба, если ее никто не домогается?
-- Нет уж, я себе такую найду, что ее никто не домогается, -- ответил я.
-- Разве что будет она страшнее паровоза... -- заметил он. -- Да и та изменит, в крови это у них...
Остров уже был перед нами -- два обрывистых холма, далеко отстоящие от береговой черты. В воздухе чувствовался резкий йодистый запах морских водорослей и запах цветущей ольхи -- она росла по берегам речушки, которая бежала среди холмов. Отсюда речушка просматривалась от истока до устья. На берегу не было видно навигационных знаков, только далеко слева, у мыса, горели три красных огня -- там находился сторожевой пост. Бухта была не защищена с востока, и сюда в плохую погоду, по-видимому, заходила с моря сильная зыбь. Сейчас море было тихое, только у берега ревел накат -начиналось сильное приливное течение. Я невольно засмотрелся на волны: они рождались у самого берега, чтоб, пройдя несколько метров, умереть. Когда волна отливала, по берегу, казалось, шла тень -- так жадно глотал воду песок... Я знал по карте, что здесь проходил район больших глубин, но это сейчас трудно было определить: вода была такая прозрачная в это раннее летнее утро, что песчаное дно, кажется, желтело у самых глаз, а ледянка и весла красиво отражались в воде -- до шляпки гвоздя, до последней царапины...