-- Вот птица перелетная к гнезду стремится, -- продолжал плотник, не слушая его, торопясь высказать внезапно возникшие мысли. -- А знаешь почему? Скажешь: скучает по родному месту... Оно верно, только ведь птица этого не понимает, ей хочется воды подледной напиться... Так и малый ребенок -- ты ему дай материнского молока хоть глоток, чтоб землю запомнил! А без этого нельзя ему в море идти...
Лязгнул иллюминатор, послышался крик ребенка. Из иллюминатора высунулась растрепанная голова:
-- Плотник! Опять заштормило, на десять баллов... Разреши кореша взять к себе в койку, а?
Плотник кивнул, разрешая. Он переложил в другую руку топор, беззвучно пошевелил губами, но, по-видимому, окончательно потеряв нить своих рассуждений, сконфуженно умолк.
Несколько дней назад у него во время преждевременных родов умерла жена, которая работала буфетчицей на судне, и ее похоронили на одном из безлюдных Шантарских островов. Плотник, в силу своей застарелой мужицкой враждебности к медицине, обострившейся со смертью любимой жены, не позволил отправить сына на материк санитарным вертолетом, а оставил его при себе -- кормил консервированным молоком, ухаживал за ним не хуже любой матери, и вся команда помогала ему -- все-таки развлечение среди однообразной морской жизни... Плотник сильно изменился за эти дни: стал менее замкнутым, говорил много и непонятно, на судне считали, что он немного тронулся умом. Промысел уже закончился, судно направлялось во Владивосток, а в этот портовый поселок они завернули, чтобы сдать на зверофермы нерпичье мясо. Думали управиться засветло, а тут вышла задержка -- обязали везти лошадей на материк...
-- Раньше коня лучше человека уважали, -- снова заговорил плотник. -- В солдаты -- на нем, в поле -- тоже, с невестой идешь -- он рядом, как привязанный... Все припоминаю, припоминаю: трава выше пояса, вся в ромашках... На Дусе сарафан красный -- умели тогда красивые платья шить... На коня ее посадил, ножками бока обхватила, боится...
-- Ты смотри, не помешайся с горя-то, -- вроде как предупредил его штурман. Он сунул в карман слипшиеся, в размытых фиолетовых чернилах накладные и посмотрел на мокнущих лошадей. "Охота ему волочиться за ерундой, -- подумал он о плотнике. -- Только ребенка застудит в эту собачью погоду! Одно слово -- "морские крестьяне": деревню бросили и к морю не привязались, мутят душу вольным людям!.." -- Ладно, иди, -- неожиданно для самого себя сказал он плотнику. -- Только чтоб на одной ноге -- туда и обратно... Понял?
Вскоре плотник уже спускался на причал, высоко в руках держа сверток с ребенком.
За пристанью была дамба с узкоколейкой -- плотник видел огонь удалявшейся мотодрезины, по обе стороны дамбы светился затопленный луг. Впереди по холмам были беспорядочно разбросаны белые домики, словно овечье стадо; открылась пустынная улица с деревьями на тротуарах, которые были ограждены от ветра едва ли не до самой верхушки.
Плотник дошел до перекрестка, оглядываясь на темные занавешенные окна, не решаясь постучать в какую-нибудь дверь, -- время было уже позднее, а потом он увидел полоску света, который падал через дорогу... Это была столовая. В коридоре были навалены стулья и один на другом стояли круглые сосновые столы -- все новое, в упаковочной бумаге. В углу официант ополаскивал под рукомойником бокалы, доставая их из вскрытого деревянного ящика, который стоял у его ног. Плотник видел его волнистый затылок и круглую спину, обтянутую узким пиджаком, и неуверенно топтался на месте, не решаясь заговорить первым, как заметил вдруг, что официант внимательно разглядывает его в зеркале, прикрепленном над рукомойником.
-- Извините, -- торопливо заговорил плотник. -- Шел мимо, гляжу: свет горит -- вот оно как... -- Он оглянулся, куда положить ребенка, и положил его на стол. -- Чего ж вы луг упустили? -- спросил он.
-- То есть как упустили?
-- Некошеный оставили до осени, погниет теперь под водой...
-- А ты кто такой? -- спросил официант.
-- Вообще интересуюсь... В колхозе полжизни прожил -- маленько поменьше вашей деревни будет... Конюхом. А потом на море, известное дело. Коней ваших погрузили... Такие кони -- цены на них нету! Увезут в город -- какая там для них жизнь...
-- Еще погань эту, лисиц, надо убрать, -- отозвался официант. -- Вся зараза от них... Лисиц не берете?
-- Нет.
-- Зря... Луг, говоришь? -- Официант повернулся к нему, вытирая мокрые руки полотенцем. -- Кому он нужен теперь, этот луг? Город здесь будет, порт. Нефть обнаружили, папаша... Пер-спек-тива! А ты говоришь -- лошади... Ресторан открывается, на сто восемьдесят мест! Так что завтра приходи, а сейчас ступай, закрывать буду...
-- Тут вот какое дело... -- начал было плотник, но не успел договорить: сверток на столе зашевелился, раздался плач ребенка.
Официант от неожиданности выпучил глаза.
-- Что это у тебя?
-- Сын... На море родился, можно сказать, отлученный от материнской груди, -- торопливо заговорил плотник, качая ребенка. -- Хочу, чтоб он земное крещение принял...
-- Чего?
-- ...а место здесь как раз подходящее: и луг, и кони -- самая настоящая земля...
-- Вот что, папаша... -- Официант отбросил полотенце и взял его за плечи, намереваясь вытолкнуть на улицу. -- Иди отсюда, а то милиционера позову!..
-- Погоди ты! -- воскликнул плотник, упираясь с силой, неожиданной в его щуплом теле. -- Ты мне одно скажи: у тебя есть какая баба на примете? Я уплачу за совет, вот тебе деньги.
Официант инстинктивно принял деньги. С минуту он молчал, переводя глаза с плотника на ребенка, что-то соображая про себя, а потом спросил неуверенно:
-- Так тебе что, баба нужна?
-- Во-во! -- обрадованно закивал плотник. -- Чтоб с грудью... Пойми: нельзя уходить в море без этого!
-- Так бы и говорил, -- усмехнулся официант. -- А то плетешь черт знает что... Значит, так: свернешь сейчас налево в переулок и иди, пока не увидишь кирпичный дом... Четвертый этаж, тридцать вторая комната, спросишь Лизку Королеву... Ну, ступай, ступай...
В фойе общежития дремал на топчане вахтер, в ярком электрическом свете. Плотник прошел мимо него, ступая на цыпочках по кафельному полу, механически качая ребенка; мальчик совсем проснулся, но вел себя спокойно, поглощенный решением первой в жизни самостоятельной задачи -- заполучить соску, которая выпала изо рта и находилась где-то в районе щеки...
Отыскав нужную комнату, плотник постучал в дверь ногой -- руки были заняты -- и, не услышав сигнала с обратной стороны, надавил плечом. Дверь, пронзительно заскрипев, отворилась.
В глубине комнаты голубовато отсвечивало за шторами окно, периодически освещаемое грозой. Плотник разглядел никелированную кровать, стул с одеждой, пепельницу на полу. С кровати протянулась голая рука, заметалась в поисках одежды. Испуганный женский голос спросил:
-- Кто тут?
-- Это я... -- застеснявшись, пятясь к двери, ответил плотник. -- Я в коридоре подожду...
Ждать ему почти не пришлось. Дверь приоткрылась, молоденькая девушка, одергивая полы куцего халатика, удивленно посмотрела на него.
-- Вам кого?
-- Мне надо Лизу Королеву.
-- Ну, это я... А вам чего?
-- Мне в столовой про вас сказали... Тут такое дело: надо ребенка накормить...
-- Какого ребенка? -- Она посмотрела на сверток в его руках. -- Вы про что, папаша?
-- Лизка, -- послышался из комнаты мужской голос. -- Если это ребята за мной пришли, так я сейчас...
-- Замолчи ты... -- Она притворила дверь и, с возрастающим любопытством глядя то на плотника, то на ребенка, сказала: -- Да вы не темните, говорите, что у вас...
Плотник, как-то сразу успокоившись, вразумительно изложил свою просьбу.
Девушка засмеялась.
-- Какое у меня молоко...
-- Чего ж он сказал?
-- А потому, что он мерин паршивый... Вы так чудно говорите, что и я не поняла сразу. -- Она потянулась к свертку и, отвернув клеенку, поправила соску. -- Вам надо в родильный дом идти, а тут женское общежитие...