То, что Сынуля видел вокруг, неожиданно поразило его полной несхожестью с той картиной, которую он мысленно рисовал в своем воображении, когда они в темноте шли к острову, то есть несхожестью с тем краем, где он вырос, и который, казалось, сразу, как только открылись у него глаза, воспринял как нечто чрезвычайно удобное и вполне устраивавшее его на ближайшую тысячу лет... Но не эта несхожесть пугала его, а незащищенность этих мест, куда можно придти среди ночи и делать, что хочешь, и на много верст кругом не встретишь егеря, обходчика с фонарем...
И, казалось, только сейчас, стоя на этом пустынном морском берегу, Сынуля окончательно поверил, что его теперешняя жизнь -- не выдумка, что далеко забрался от родного дома и не скоро вернется туда, потому что там уже нет Таньки, потому что мать вышла за другого; потому что он теперь промысловик, а лежит перед ним этот тюлень и это море -- и уже ничего нельзя поправить...
-- Сынуля, ну как ты? -- спросил, подходя, старший помощник. Он держал в руках бочонок для воды.
-- Я ведь ни разу его не ударил, -- проговорил Сынуля. -- Почему же так?
-- Это у него от разрыва сердца случилось, -- объяснил помощник. -Морской заяц это...
Сынуля побрел к боту, который штормовал неподалеку под прикрытием мыса. Он шел, заслоняясь рукой от ветра, который сильно дул со стороны моря, перекатывая гальку. В боте места вдоль бортов были заняты, а на банках, переполнив трюм, пластами лежала хоровина. Сынуля уселся на неостывших шкурах, поджимая к подбородку колени, -- его трясло всего. Никто из промысловиков не обратил на него внимания.
-- Если еще раз на этих зайцев наскочим, план нашим будет, -- весело говорил плотник.
-- Посмотрите, куда папаша отошел! -- закричал вдруг молодой матрос, показывая на море. -- Езус Маруся... Сдурел он никак: нам теперь к нему за сутки не догрести!
-- Дрейфует шхуна, -- присмотревшись, заметил Борис Иванович. -- Никак подорвало якорь, а?
-- Папаша еще наломает дров: или судно утопит, или мы потонем из-за него...
-- Не каркай, -- осадили его. -- А то еще в руку выйдет: волна вон какая пошла...
Сынуля тоже посмотрел вперед: там на секунду просквозило солнце, но его сразу же заволокло большой тучей, а море лежало открытое до самого неба -белое, вздымающееся широкими, параллельными рядами... Сынуля снова вспомнил про свои тесные сапоги, но не стал переобуваться.
-- Сергеич, глянь, какое дело: якорь у папаши подорвало... Как дойдем теперь, а?
Помощник передал бочонок с водой. Залезая в бот, он мельком глянул на шхуну, но сказал совсем о другом:
-- Почему паренька наверх посадили?
-- Это ты про Сынулю, что ль?
-- Ясно, не про тебя... Видишь, нездоровится ему...
-- Слышь, Сергеич, -- обратился к нему молодой матрос. -- Я так думаю: вся зараза на флоте от стариков и крестьян... Гнать их надо в три шеи!
-- Не со страху это у него, дурак! Переживает...
-- Переживает?!
-- Сынуля, -- сказал помощник. -- Подсолнухов там нет, соврал ты насчет подсолнухов... Зато брусники много. Держи... -- Он вытряхнул из кармана пригоршню крупных багрово-красных ягод. -- У вас такой на западе нет...
-- Вот бурундучок -- мизерный зверушка такой, -- вдруг торопливо заговорил Сынуля, умоляюще хватая помощника за руки, чтоб тот выслушал его, -- заберешь у него орехи, а он плачет так жалобно и лапками себя бьет по лицу, и бьет, и бьет...
Промысловики, раскрыв рты, изумленно уставились на Сынулю. С минуту никто не сказал ни слова.
-- В самом деле, переживает он, братцы, -- нарушил молчание Борис Иванович. -- Сергеича всегда слушай: он правду говорит...
-- Сынуля переживает, слышь? -- раздалось со всех сторон.
-- Хотел ягод нарвать, а ему не разрешил Сергеич...
-- Вишь, палец порезал... Может, из-за этого?
-- Обиделся он, что места не дали возле борта...
-- Не-е, это он из-за бабы переживает...
-- За бабу не переживай, -- веско сказал Борис Иванович. -- Эти, что с запада, не в пример нашим -- по своей знаю... И до сих пор чудно мне от этого...
-- Не переживай, браток! -- растроганно проговорил молодой матрос и поднялся, уступая Сынуле место. Рослый, с загорелым грубым лицом, в голландке и широких штанах, свешивающихся через голенища сапог, он обнял Сынулю за плечи, потом вытащил из чехла зверобойный нож и протянул ему. -Бери на дружбу! -- торжественно сказал матрос. -- Товарищ ты мне теперь: и на земле, и на воде жизни за тебя не пожалею...
Сынуля принял подарок, доверчивой улыбкой отзываясь на добрые слова. Эти слова словно перевернули ему душу. И казалось, все, что скопилось в этой душе за всю его жизнь, разом отодвинулось по сторонам, а посреди разгорались теперь эти прекрасные слова дружбы... Сынуля смотрел перед собой радостно заблестевшими глазами, а потом почувствовал какой-то свет за спиной и, не выдержав, оглянулся назад: над островом Мухтеля торжественно падал первый снег...
ТИХАЯ БУХТА
Бот опрокинуло волной неподалеку от берега. Человек пятнадцать моряков и девушка-фельдшер, которые сидели в нем, бросились к берегу вплавь.
Первым выбрался из воды механик, потом рулевой, а затем и все остальные. Последним был старший помощник -- он вывихнул руку, к тому же почти не умел плавать и едва не утонул. На берегу механик затеял перебранку с рулевым: механик обвинял рулевого в том, что бот перевернулся. Рулевой нехотя огрызался -- он сидел на корточках у самой воды и потрошил папиросы, вытряхивая на газету подмокший табак. Остальные моряки занимались кто чем.
Помощник сидел на валуне и стаскивал тесные сапоги -- эта работа стоила ему последних сил. Помощнику было скверно: ныла рука, но еще больше разболелись от холодной воды ноги. Боль была такая, что он не знал, куда себя деть, прямо слезы выступили на глазах. Сапоги он стащил кое-как и теперь оглядывался по сторонам, стесняясь развернуть портянки... В прошлом году, после отпуска, он добирался к месту промысла на пассажирском теплоходе, и судно по дороге загорелось. У него на ногах сгорели резиновые сапоги, но он долгое время не чувствовал боли. Даже когда в числе других пострадавших летел на материк. В вертолете его смущало присутствие молоденькой медицинской сестры, которая без конца поливала ему ноги водой, -- куски запекшейся с кожей резины дымились... Боль пришла на операционном столе. Врач сказал: анестезию делать не будем, вам надо все время чувствовать боль, чтоб бороться, -- иначе не выдержит сердце... Операция была страшная. Он лежал под прожектором, вцепившись зубами в подушку, чувствуя, что, если выпустит ее, будет кричать... Его даже упрашивали, чтоб кричал, но он постеснялся: в палате были женщины, а он моряк все-таки...
Бот плавал кверху килем саженях в двухстах от берега, но расстояние это незаметно уменьшалось -- шло приливное течение. Прибой время от времени выбрасывал что-либо из перевернутого бота: топор, ведро, банку с пиротехникой... Выбросило и термос с кипятком -- прямо к ногам рулевого. Тот взял термос не глядя, будто до этого нарочно положил его возле себя, и протянул механику:
-- На, выпей, чтоб зло отлегло...
Механик, который совсем было успокоился к этому времени, снова взбунтовался: оттолкнул термос, пролив кипяток себе на руки, заорал на рулевого:
-- Иди поймай бот!
-- Пусть его белый медведь ловит, -- отмахнулся рулевой.
Механик, матерясь, бросился к старшему помощнику:
-- Пиши докладную в управление! -- закричал он. -- Уснул рулевой, и бот перевернулся из-за него...
-- Какая еще докладная! -- досадливо отмахнулся помощник. -- Слышь, не кричи так... -- попросил он, морщась, придерживая ушибленную руку.
-- Не кричи... А если б он людей утопил, тогда как? -- не отставал механик.
Помощник поднял голову и внимательно посмотрел на него.
Механик был великан -- старик двухметрового роста, с широкой бородой, с румянцем во всю щеку. Одет он был точно по инструкции: непромокаемая куртка, нагрудник, специально разбитые на колодках новые сапоги, которые в случае чего можно было легко сбросить в воде... Он был словно заранее готов ко всему... "Ты б уж точно не утонул", -- подумал старший помощник. Он отвернулся от механика и поискал взглядом по сторонам.