— Но я, право, не умею. Я не училась. Пойте вы, — зардевшись, скромничала Юнь. Дома ей действительно не приходилось петь. Она даже не слышала, чтобы дома пели. И только раз, после возвращения вместе с семьей в этот город, ее бабушка пригласила слепого бродячего музыканта, который спел несколько народных песенок.
— Тогда подпевай нам и понемножку научишься, — подбадривала ее Шу-хуа. Она уже хотела запеть, но вдруг повернулась к Цзюе-синю: — А ты не будешь петь? Вы так долго секретничаете с Мэем, неужели еще не наговорились?
Цзюе-синь с Мэем, прислонившись к перилам, вполголоса беседовали. Цзюе-синь, услышав, что Шу-хуа обращается к нему, быстро повернулся:
— Мэй так редко бывает у нас. Нам нужно еще кое о чем поговорить. Пойте одни, а мы послушаем.
— Шу-хуа, оставь их в покое, — вмешалась Цинь. — Я запеваю:
Волосы от гнева поднимают шлем…
Цзюе-минь и Шу-хуа дружно подхватили. Затем к ним присоединился робкий голосок Шу-чжэнь. Стройно и гармонично звучали слова знакомой песни. Молодые жизнерадостные голоса звенели в воздухе. Песня с неотразимой силой проникала в их сердца, горячила кровь, задевала самые сокровенные струны души, воспламеняла в них страстные желания. Она увлекала их с собой, уносила высоко-высоко, в область прекрасных грез.
….
Воины ждут вражеской крови.
Запах крови пьянит их сердца…
….
….
После «Маньцзянхун» они запели популярную веселую песню «Лэцзяо».
Цзюе-синь и Мэй, невольно прервав беседу, словно зачарованные, смотрели вниз, в кристально-чистую воду озера, как-будто там был тот необъятный мир, о котором они так долго мечтали. Их сердца уносились туда вместе с песней.
Но это была лишь несбыточная мечта. Голоса смолкли. Шу-хуа первая восторженно зааплодировала. Цзюе-минь, Цинь и Юнь весело рассмеялись. Цуй-хуань и Ци-ся, привлеченные сюда пением, смеясь разговаривали о чем-то.
Это уже была действительность. Грезы рассеялись. Цзюе-синь взглянул на круглое, искрящееся смехом лицо Шу-хуа и затем перевел взгляд на бледное, без кровинки, лицо Мэя.
— Посмотри, как им весело. А наш удел — печаль, — с грустью произнес Цзюе-синь вполголоса. — Я-то, пожалуй, его заслужил, но ты еще так молод, почему же ты должен стать игрушкой в руках других?
— Такова уж, вероятно, моя судьба. Все предопределено. У отца всегда свои горести. Он, хотя и упрям, но постоянно заботится обо мне. Виной всему моя несчастлив вая звезда, рок, преследующий меня. Если бы я не так часто болел, отец, возможно, позволил бы мне бывать у вас. — И эти. полные беспомощности слова исходили из уст семнадцатилетнего юноши! Он безропотно сносил произвол деспота-отца, во всем винил судьбу и покорно отрезал себе все пути в будущее. В этой молодой душе, которую долго топтали, не зародилось и тени протеста. Даже Цзюе-синя, который сам называл себя «непротивленцем», это слегка покоробило. Мысль о предстоящей женитьбе Мэя вновь причинила ему боль. Но не только судьба этого болезненного, лишенного будущего юноши вызывала в нем сочувствие — воспоминания о другом человеке жгли его душу: «Он такой несчастный. Прошу тебя позаботиться о нем». Голос, звучавший год тому назад… Та, которой принадлежали эти слова, покоится теперь в ветхой древней кумирне, а крышка гроба покрыта толстым слоем пыли. Но этот нежный, нежнее звуков лютни, голос до сих пор все еще звучит в его ушах. Сейчас жизнь показала, что он не. мог выполнить даже этой маленький просьбы. Он был безучастным свидетелем гибели Хой, а сейчас вынужден смотреть, как ее младший брат идет по тому же пути. «Хой, прости меня», — мысленно умолял Цзюе-синь, и глаза его наполнились слезами. Мэй с удивлением смотрел на него, не понимая, чем вызваны эти слезы.
— Мэй, а ты искренне желаешь этой свадьбы? Ведь на следующей неделе помолвка, — с болью спросил Цзюе-синь.
Мэй взглянул на Цзюе-синя, но лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным. Он, по-видимому, не страдал, но и ни на что не надеялся. Опустив голову, он тихо ответил:
— Раз отец этого хочет, я не пойду против его воли. У него большой жизненный опыт, глубокие знания, он, наверное, не ошибается. Мне кажется, что со временем здоровье мое улучшится. — Как бессильно прозвучали эти слова на фоне песни, которую пели Шу-хуа и остальные!
Мужество покинуло Цзюе-синя. Казалось, ему и хотелось и не хотелось услышать такой ответ. Он не надеялся, что Мэй скажет так, и в душе протестовал. В то же время он чувствовал, что виноват перед покойной Хой. Однако Мэй сказал, что это его собственное желание, и это снимало с Цзюе-синя всякую ответственность. Кроме того, не нужно было помогать Мэю. Их разговоры потеряли всякий смысл. Он понял душу юноши. Охваченный страхом, Мэй все еще лелеял какие-то несбыточные надежды и порой даже с радостью принимал судьбу, уготованную ему его упрямым отцом.
— Ну что же, хорошо. Лишь бы ты был доволен, тогда мы будем спокойны, — вздохнул Цзюе-синь, словно расставаясь с последней надеждой.
— Не скажу, что доволен, но я во всем полагаюсь на судьбу, — покачивая головой, тихо ответил Мэй без тени улыбки. Он сказал это с уверенностью. Его и в самом деле не радовала предстоящая женитьба, но он все же доверял своему отцу. Да и книги, которые он читал тайком, пробудили в нем несбыточные мечты. Эти страстные мечты овладели всем его существом. Наблюдая за выражением лица Мэя, Цзюе-синь почувствовал, что не совсем понимает его, не знает, какие мысли и чувства управляют Мэем. Этого юношу, еще. почти ребенка, не могли мучить такие же глубокие сомнения, какие мучили его самого. Но, видя, как тот покорно следует по тому же пути и даже не задумывается над тем, что его ожидает еще более печальный удел, он почувствовал к нему сострадание, даже жалость. Собрав все свое мужество, он предпринял последнюю попытку удержать Мэя:
— Но ты так молод, ты не должен…
Его прервала Шу-хуа:
— Цзюе-синь, когда же закончится ваша беседа? Ты не будешь петь? Мэй, а ты будешь?
— Я не умею, честное слово, не умею, — краснея, застенчиво отозвался Мэй и направился к Шу-хуа.
Цзюе-синь вздохнул, стараясь подавить свои чувства, и с тоской устремил взгляд в небо: оно было таким далеким. Он замер. Вдруг над его ухом прозвучал тихий, ласковый голос Цзюе-миня:
— О чем задумался, Цзюе-синь?
— Так, ни о чем, — покачал головой Цзюе-синь.
— Только что я размышлял, сейчас ты задумался. Может быть, мы думали об одном и том же? Но такие размышления бесполезны. Раз уж мы в саду — все должны быть веселы. Вон взгляни на девушек, видишь, как они жизнерадостны? — промолвил Цзюе-минь. Он не поверил Цзюе-синю. Говорил он тихо, и, кроме Цзюе-синя, его никто не слышал. Лицо его выражало участие, это до глубины души растрогало Цзюе-синя.
— А Мэй… — в голосе Цзюе-синя звучала боль. Он хотел сказать, что Мэй вовсе не радуется.
— То, о чем вы говорили с ним, конечно, не могло его обрадовать. Подожди, вот увидишь. Он вообще какой-то странный: грустно ему или весело — он всегда одинаков. Вот он здесь, а мы его даже и не замечаем. Или взять его предстоящую женитьбу. Мы за него очень переживаем, а он ведет себя так, словно ничего не происходит, — продолжал Цзюе-минь.
Цзюе-синю нечего было ответить. Он нахмурился:
— У меня в душе какая-то пустота, — сказал он.
Цзюе-минь с изумлением глядел на старшего брата, словно изучая его. Не успел он ответить, как подошла Шу-хуа, схватила его за руку и со смехом сказала:
— Цзюе-минь, Цзюе-синь, девушки зовут вас играть в «пушок».
— В «пушок?» Я не пойду. Мне хочется пить. Я пойду выпью чаю, — отказался Цзюе-минь.
— Не здесь же будем играть! Мы тоже пойдем, — отвечала Шу-хуа. Цзюе-синь со стороны наблюдал за ними:
— Цзюе-минь, иди сюда! — с улыбкой позвала Цинь. Она стояла, прислонившись к перилам, левой рукой держа косу, а правой маня Цзюе-миня. Затем, отвернувшись, она заговорила с Юнь, Мэем и остальными.
— Ладно, я тоже иду, — сказал Цзюе-минь.