— А разве тебе не нужно возвращаться к тете Чжан? — спросил он у Цуй-хуань.
— Ничего, я могу сделать кое-что и для вас. Госпожа не будет ругаться, — необдуманно ответила девушка, но тут же смутилась и, чувствуя, что лицо у нее горит, отвернулась, стараясь скрыть свое смущение. — Я хотела бы еще найти барышню Цинь, чтобы спросить у нее несколько иероглифов, — попыталась вывернуться она и, словно обращаясь к самой себе, добавила: — Сначала пойду отнесу письмо. — Не взглянув на Цзюе-синя, она поспешно вышла из комнаты.
Цзюе-синь растерянно стоял у письменного стола, глядя на удаляющуюся Цуй-хуань и на занавеси, которые скрыли ее от его глаз, затем, словно очнувшись, вздохнул и пошел к Кэ-мину.
Тот сидел на кушетке. Боль, видимо, уже прошла, но лицо было болезненного желтого цвета, да и выражение лица не говорило о здоровье. Ко всему он тяжело дышал.
Справившись о здоровье дяди, Цзюе-синь сел. Начался разговор о врачах. Цзюе-синь предлагал позвать врача с европейским образованием, а Кэ-мин, утверждая, что европейская медицина сильна в хирургии, но плохо лечит внутренние болезни, никак не соглашался. К тому же он уже послал за Ло Цзин-тином. Цзюе-синь не стал переубеждать его.
Перейдя на семейные дела, Кэ-мин коснулся подготовки к празднику «середины осени» и дал Цзюе-синю подробнейшие указания. Видя, что Кэ-мин плохо себя чувствует, Цзюе-синь и госпожа Чжан то и дело уговаривали его лечь отдохнуть, но он, задыхаясь, говорил и говорил. Наконец речь зашла о продаже дома, на чем настаивали Кэ-ань и другие.
— Отца огорчило бы, что семья распалась, — негодующе и решительно сказал Кэ-мин. — В завещании сказано четко: ни при каких условиях не продавать дома. А эти непочтительные сыновья растащили отцовские деньги, да еще не хотят слушаться. Но что бы они ни болтали на стороне — на продажу дома я своего согласия не дам. Они продадут дом не раньше, чем я умру!
Снова последовал приступ кашля и астмы, и снова госпожа Чжан поспешила похлопать мужа по спине. Упоминание о смерти перепугало и ее и Цзюе-синя. Пришлось им, забыв свои невзгоды, долго убеждать и уговаривать Кэ-мина. Наконец, пришел Ло Цзин-тин, пощупал пульс, не нашел ничего серьезного и прописал лекарство, но оно не помогло.
Тогда Ло Цзин-тин стал приходить ежедневно, прописывая все новые и новые лекарства. Дней через двадцать Кэ-мин почувствовал себя значительно лучше. Правда, одышка еще оставалась.
Как-то дней через десять после праздника «середины осени» в сумерках Цзюе-синь пришел к Кэ-мину. Тот разговаривал в спальне с женой; увидев племянника, радушно предложил ему присесть и забросал его вопросами о том, что творится на белом свете. Цзюе-синь сообщил ему о самых важных событиях; дядя с удовольствием слушал и, казалось, был в хорошем настроении.
Когда же Цзюе-синь сообщил дяде о том, что Кэ-ань собирается продавать акции, но еще не нашел покупателя, Кэ-мин неожиданно нахмурился и вне всякой связи с предыдущим спросил:
— Говорят, Шу-хуа поступила в колледж? Почему же мне ни слова не сказали?
Некоторое время Цзюе-синь не мог вымолвить ни слова — казалось, его наградили пощечиной. «Как он мог узнать об этом, сидя больной в своей комнате, если Шу-хуа занимается всего неделю?» — недоумевал он про себя. Улыбка на лице Кэ-мина сменилась недовольством, и Цзюе-синь покраснел.
— Да все как-то не приходилось, — несколько растерянно попытался пояснить он, — ведь она сдавала экзамены после других и ходит на занятия еще меньше недели. По-моему, у ней есть стремление к этому, и не стоило бы ей зря проводить время дома. Поэтому я согласился. Мама тоже не возражает. А вам я не хотел говорить потому, что вы плохо себя чувствовали.
— Но заниматься девушкам в колледже не очень удобно. Честно говоря, образованность женщинам ни к чему: разбирались бы немного в этикете — и достаточно. А ведь она — барышня из семьи Гао, — неодобрительно покачал головой Кэ-мин. На сердце у Цзюе-синя стало еще тяжелее. Переменившись в лице, он испуганно смотрел на дядю, не зная, что отвечать. — Это мне сообщили Чэнь итай, — продолжал Кэ-мин, — и Кэ-ань. Он тоже не одобряет этого и хочет, чтобы я запретил Шу-хуа ходить на занятия.
Это было уже чересчур! Даже Цзюе-синь не вынес такого удара и забыл, где он находится.
— Но мама согласилась на это! — возразил он, повторяя то, что уже сказал, но в несколько повышенном тоне. Цуй-хуань, стоявшая в углу, обливалась холодным потом от страха за Цзюе-синя и от волнения за Шу-хуа.
Кэ-мин молчал. Он, казалось, не слышал слов Цзюе-синя. Но он слышал их и теперь размышлял. Он также переменился в лице, ибо и для него это был удар — но не потому, что он услышал от Цзюе-синя такие вещи, а только потому, что он связывал эти слова со многими другими событиями. А почему он, Кэ-мин, должен поступить так? Что он защищает? Неужели это такое преступление, которое нельзя простить? Почему он допустил еще большие преступления, за которые действительно нет прощения? А что сделали Кэ-ань и Кэ-дин? Что же он не остановил их? Почему он допустил эти преступления и не может простить мелкий проступок? Племянница бросилась в колодец — разве он не мог спасти ее? Убежала собственная дочь — а он и ее не остановил! Есть ли у него еще право вмешиваться в дела племянницы?… Теперь ему все ясно: у него нет никакого морального права высказываться по этому вопросу. Признание этого факта по-настоящему уязвило его самолюбие; он понял свои слабости и свои ошибки: он не может больше возражать Цзюе-синю. И, пытаясь скрыть свое поражение, сказал с деланным равнодушием:
— Ну что ж, раз твоя мать согласна, больше не будем говорить об этом.
Цзюе-синь и Цуй-хуань не поверили своим ушам: они никак не думали, что вопрос будет разрешен так легко. У Цзюе-синя отлегло от сердца; у Цуй-хуань тоже. Но они не обратили внимания на то, каким усталым выглядел Кэ-мин и как внезапно, на глазах у них, он постарел.
— У меня к тебе еще одно дело, Цзюе-синь. О нем мне тоже сообщил Кэ-ань, — через силу, медленно проговорил Кэ-мин. — Он сказал мне, что Цзюе-минь и его приятели выпускают газету, проповедуют в ней новые идеи, высказывают слишком опасные мысли, многим наносят обиду. Кэ-ань хочет, чтобы я проучил Цзюе-миня. Говорит, что по городу ходят нехорошие слухи и что если дальше так пойдет, то не избежать беды. Он отчасти прав. Правда, последнее время я плохо себя чувствовал, за многим не мог уследить. Да и молодежь теперь уже не та. Мне очень трудно понять ее. Мне лично кажется, что Цзюе-минь человек хороший, только невоздержан по молодости лет да упрям немного. Ты бы поговорил с ним как следует, посоветовал бы ему еще несколько лет отдать учебе. А то пусть займется каким-нибудь делом — это тоже неплохо. А выпускать газету да якшаться с такими приятелями — тут хорошего мало.
Цзюе-синь только вежливо поддакивал, в общем соглашаясь с дядей. С одной стороны, он надеялся, что брат прислушается к мнению дяди, и ему не терпелось сообщить его Цзюе-миню. Но вместе с тем он знал, что Цзюе-минь ни за что не последует советам дяди, и поэтому боялся спорить с братом, так как ему никогда не удавалось переубедить Цзюе-миня, который мог привести массу доводов и доказательств из книг, в то время как единственным оружием Цзюе-синя в споре были ссылки на старые традиции да опека над братом. Конечно, сказать об этом Кэ-мину прямо Цзюе-синь не мог, но чувствовал, что скрывать это от дяди не следует. Не зная на что решиться, он колебался и поддакивал, это говорило о том, как неопределенны его мысли. Кэ-мин, видимо, догадался, что происходит в душе племянника, и, помолчав, продолжал:
— По-моему, надо что-то придумать. Цзюе-минь очень упрям. Вряд ли он станет слушать тебя.
— Да, мне никогда не удается переговорить его, — признался Цзюе-синь. Он тоже чувствовал, что нужно что-то придумать, но что именно — не представлял. Он много размышлял над этим последние месяцы, но результат был всегда один — опасения, от которых он никак не мог избавиться.