— Что с Цянь-эр? — спросила Шу-хуа. — Чем она больна? Сильно?
При упоминании имени Цянь-эр улыбка сбежала с лица Цуй-хуань.
— Цянь-эр больна уже несколько дней. — В голосе ее слышалась тревога. — Ничего не ест. А госпожа Ван только вчера послала за врачом. Прописал ей лекарство, а толку никакого. Похудела — кожа да кости! Мы с Ци-ся вчера были у ней.
— Что нашел врач? — спросил Цзюе-синь.
— Говорит, ничего страшного. Выпьет, дескать, два пузырька микстуры — и все. А мы вчера видели: ей с каждым днем все хуже. А четвертая госпожа даже назвала ее сначала притворщицей, а сейчас вообще внимания не обращает, хотя Цянь-эр уже с постели не встает. — Сочувствие к подруге разбередило ей душу, и она незаметно для себя задумалась о собственной судьбе.
Для находившихся в комнате Цянь-эр была всего-навсего обыкновенной служанкой, которая даже не часто попадалась им на глаза. Но при известии о ее болезни на них словно дохнуло холодным ветром. Правда, сочувствие это не слишком глубоко проникло в их сердца, но все же им было уже не до веселья.
— Тетя даже не захотела пригласить к Цянь-эр хорошего врача, — зло упрекнула Шу-хуа.
— Хорошего врача, барышня? Да если мы, служанки, болеем, то хоть какой врач придет, и то — большое счастье. — Голос Цуй-хуань звучал несколько иронически — раньше она не замечала этого за собой.
— В таком случае, возьми меня к Цянь-эр, — вдруг решилась Шу-хуа.
— Правда хотите пойти, барышня? — удивилась Цуй-хуань.
— Разумеется! Разве, по-твоему, я когда-нибудь не сдержала своего слова? — несколько самодовольно ответила Шу-хуа, и никто не возразил ей. Наоборот, все одобрительно смотрели на нее, и она поторопила Цуй-хуань: — Ну, что же ты ждешь? Идти — так сейчас! — Она встала, готовая отправиться.
Но ведь госпожа велела мне быть здесь и прислуживать барину, — неожиданно заколебалась Цуй-хуань и взглянула на Цзюе-синя.
— Ничего, можешь идти куда тебе нужно, — поощрительно кивнул Цзюе-синь и, повернувшись к Шу-хуа, предупредил: — Будь осторожна, Шу-хуа. Неизвестно, какая болезнь; может быть, заразная.
— Знаю, — почти не слушая Цзюе-синя и пропуская его слова мимо ушей, небрежно бросила Шу-хуа и вышла вместе с Цуй-хуань.
Они направились к двери, прошли через гуйтан, затем под окнами Кэ-аня и вышли через небольшую дверь. Перед ними у стены, где росли деревья грецкого ореха и платаны, а на земле повсюду валялись сломанные ветки, была темная, покосившаяся хибарка из двух комнат. Когда девушки подошли к дверям, Цуй-хуань вдруг спросила:
— Вы, наверное, здесь и не бывали, барышня?
— Была раза два-три только очень давно, — улыбнулась Шу-хуа. Вдруг послышались слабые стоны, и улыбка сбежала с ее лица.
Первой переступила порог Цуй-хуань. В комнате никого не было; глазам их предстали только грубо сколоченный стол, скамейки да топчаны; резкая вонь била в нос; на сыром земляном полу можно было поскользнуться. Отсюда Цуй-хуань и вслед за ней Шу-хуа через другую дверь прошли во вторую комнату.
Здесь было еще теснее и еще темнее, чем в первой комнате. Стол, два низких топчана да две скамейки составляли всю обстановку комнаты. На одном из топчанов, что был подальше от входа, лежала Цянь-эр; на скамеечке перед топчаном стояла пустая чашка для лекарства, у изголовья кровати — грязное ведро. Первое, что бросилось в глаза Шу-хуа, когда она вошла в комнату, было худое темное лицо, покоившееся на подушке.
— Цянь-эр, барышня Шу-хуа пришла навестить тебя, — ласково обратилась к больной Цуй-хуань, подходя к кровати.
Больная попыталась что-то сказать, но не смогла произнести ни слова и только застонала. Голова ее медленно повернулась к дверям.
Шу-хуа приблизилась, бросила взгляд на лицо больной и ласково позвала:
— Цянь-эр!
Больная, наконец, нашла взглядом лицо Шу-хуа, слабо пошевелила губами, через силу выдавив улыбку. Но тут же слабая, улыбка превратилась в гримасу боли.
— Барышня… — промолвила она, опираясь рукой о кровать и пытаясь приподняться.
— Не надо вставать, Цянь-эр. Отдыхай как следует, — поспешила жестом остановить ее Шу-хуа и обратилась к Цуй-хуань: — Скажи ей, чтобы не вставала.
Наклонившись, Цуй-хуань что-то сказала больной. Та шевельнулась, приподнялась из последних сил, но тут же руки ее ослабели и, тяжело застонав, она рухнула обратно. Прошло немало времени, пока она открыла глаза и, задыхаясь, проговорила:
— Большое спасибо, барышня.
— Тебе сегодня лучше? — спросила Шу-хуа, которой было искренне жаль девушку.
— Пожалуй, нет… на сердце… очень тяжело… — задыхаясь на каждом слове, с трудом выдавила Цянь-эр, благодарно глядя на Шу-хуа широко раскрытыми глазами; но тут же веки ее опустились. Две мухи ползли по ее лицу, — она не отгоняла их. По краям топчана и по тонкому одеялу грязноватого цвета тоже спокойно ползали мухи. Мухи сидели и на скамейках и на чашке для лекарства. Когда Цянь-эр умолкла в комнате слышалось только жужжание мух.
— Почему так много мух? — брезгливо спросила Шу-хуа, сгоняя движением руки муху, которая пристроилась у нее на рукаве.
— А кому здесь подметать, если Цянь-эр заболела? — вопросом же ответила Цуй-хуань, присев на топчан больной. Затем снова наклонилась к Цянь-эр:
— Не жарко здесь? Тебе даже веера не дали!
— Немного жарко, только я сейчас уже не чувствую, — чуть слышно отвечала больная. Она снова посмотрела на Шу-хуа, потом попросила Цуй-хуань: — Мне чаю хочется. Не знаю — есть в той комнате? Если не трудно, налей мне полчашечки холодненького.
Взгляд Шу-хуа невольно устремился на стол: ни чашки, ни чайника.
Цуй-хуань сердито поднялась:
— Этой Ли хоть бы что! Чайник — и то не могла принести. — Она вышла, вернулась с чашкой чая и поставила ее на скамеечку со словами: — Вот, Цянь-эр, только холодный. Подожди, пока я принесу от своей госпожи горячего, хорошо?
При виде чашки глаза Цянь-эр заблестели, и она поспешно протянула руку.
— Дай скорее, Цуй-хуань, — заволновалась она, — я выпью холодненького — во рту сухо.
— Холодного нельзя, пожалуй, хуже тебе станет, — попыталась отговорить Цуй-хуань.
— Не станет, не станет. У меня внутри все горит — хочу холодного, — хватая ртом воздух и задыхаясь, с трудом говорила Цянь-эр. Глаза ее, в которых, казалось, угасала последняя искорка, при виде чашки с чаем снова разгорелись. — Мне ни чашки чая не дали, — жаловалась она, — никого упросить не могла. Пожалей меня, Цуй-хуань.
— Дай ей, Цуй-хуань, пусть пьет. — У Шу-хуа защемило сердце от жалости; она думала лишь о том, чтобы удовлетворить эту незначительную просьбу больной — до остального ей не было сейчас никакого дела.
Помедлив, Цуй-хуань взяла чашку со скамеечки и поднесла больной. Та приподнялась и трясущейся рукой взяла чай; Цуй-хуань быстро поддержала ее. Держа чашку обеими руками, больная поднесла ее к губам так, как будто в ней был не крепкий, холодный чай, а нектар. Цуй-хуань успела еще сказать:
— Пей поменьше, — но Цянь-эр, нагнув голову, пила жадными, большими глотками, проливая чай на себя; он стекал по подбородку и капал на одеяло. Через несколько секунд в чашке ничего не осталось. Она с облегчением вздохнула, вернула чашку Цуй-хуань и в изнеможении упала на топчан.
— Идите, барышня. Здесь очень грязно, — медленно произнесла Цянь-эр, взглянув благодарным взглядом на Шу-хуа и заметив, что та не сводит глаз с ее лица.
— Ничего, — мягко ответила Шу-хуа и успокоила больную: — Поправляйся, болезнь не серьезная. Через несколько дней будешь здорова.
— Большое спасибо, барышня. Только лекарство что-то не действует. Мне с каждым днем все хуже, наверное, я не выживу, — с отчаянием в голосе сказала Цянь-эр, в глазах ее показались слезы.
На душе у Шу-хуа было тяжело; взглянув на Цуй-хуань, она обнаружила, что и у той глаза покраснели. Она стояла молча, кусая губы, слушая, как Цуй-хуань говорит больной:
— Болезнь-то ерундовая, не может быть, чтобы не вылечили. Выкинь эту ерунду из головы. Сейчас я пришлю тебе веер. Ты когда сегодня пила лекарство?